Последние два дня фестиваля хотелось провести на полную катушку. Получилось, впрочем, как и большинство предыдущих – на полшишечки. Предпоследним фильмом конкурсной программы, на который меня зачем-то понесло, оказалась картина французского ветерана Филиппа Гарелля с настораживающим названием «На краю рассвета». Картина оправдала и даже превзошла все самые худшие ожидания, связанные с названием.
Кудрявый 25-летний сын режиссера Луи Гаррель играет фотографа, который приходит домой к одной артистке снимать фотосессию. Артистка оказывается так потрясена красотой маленького Гарреля, что едва он успевает пару раз щелкнуть затвором, как она хватается за сердце и говорит: «Знаете, что-то мне хреново. Давайте лучше завтра продолжим». Назавтра она уже приходит к нему домой, где он предлагает ей сразу присесть на кровать, из чего, понятное дело, никакой фотосессии не выходит, а выходит один стыд и срам. Вокруг артистки все время вертятся какие-то мужики, и однажды даже натурально возвращается ее муж из голливудской командировки, так что фотографу приходится в трусах и майке неслышно выскальзывать на лестничную клетку и там натягивать штаны.
Вскоре фотографа это утомляет, и он бросает кинозвезду, которая сидя на полу в одной ночнушке пишет ему душераздирающие письма: «Вернись, я все прощу», а не добившись внятного ответа, попадает в психбольницу, где ее пытаются вылечить электрошоком. Черно-белый фильм Гарреля имитирует не то французскую «новую волну», не то какого-то Антониони и сопровождается душераздирающей виолончельной музыкой, которую впору исполнять на кладбище – оно, конечно же, не заставляет себя ждать.
Через год после того, как актриса умерла от несчастной любви, я вышла в фойе и немножко посмотрела на телеэкран, где транслировался мастер-класс Тарантино из соседнего зала. Режиссер выглядел несколько взъерошенным и невыспавшимся, однако отвечая на вопросы своего почтенного седовласого собеседника, тарахтел с такой скоростью, что было решительно невозможно что-либо разобрать. Зато сегодня я прочитала в местной газете ударную цитату из мастер-класса, в которой маэстро советует режиссерам не тратить деньги на обучение в киношколе, потому что это дико дорого, а лучше сразу вложить их в производство своего фильма, потому что это лучшая школа для режиссера, которую можно себе представить.
Если культовый режиссер Тарантино разочаровал в устном жанре, то такой мастер художественного слова, как популярный сценарист Чарли Кауфман, наоборот, оказался не силен в режиссуре. В его дебюте «Синекдоха. Нью-Йорк», который стал для меня последним фильмом каннского конкурса, Филипп Сеймур Хофман играет лирического героя, театрального режиссера, типичного нью-йоркского еврейского невротика, который знает слишком много умных слов типа «синекдоха» и читал слишком много страшных писателей, включая Фрейда и Кафку. Поэтому одолевает его не столько общая ужасность бытия (Гарольд Пинтер умер, в Турции нашли птичий грипп, в ванной прорвало трубу, и в довершение всего врачи считают, что он скоро умрет), сколько содержимое собственной головы, из которой уже не выкинешь накопленный культурный хлам. Самому Кауфману как режиссеру с переменным успехом удается удерживать в руках свою голову, фонтанирующую драматургическими идеями не хуже прорвавшейся трубы, поэтому «Синекдоха» очень быстро теряет первоначальную саркастическую бодрость и расползается в бесформенную кашу, и даже обаяние Филиппа Сеймура Хофмана не спасает ситуацию.
В общем, наиболее сильным художественным впечатлением последних дней Каннского фестиваля оказался для меня все-таки обнаруженный на кинорынке стенд фильма Сергея Соловьева «Анна Каренина» - он действительно самый красивый из всех. В левом его углу расположена фотография Анны Карениной-Татьяны Друбич в полный рост, с слегка запрокинутой головой и выражением лица «Как вы все меня достали». В правом углу – роскошный портрет Олега Янковского-Каренина, чей красный мундир установлен тут же (я с трудом удержалась, чтобы не украсть одну из украшающих мундир звезд). Насчет шубы, про которую мне рассказывали, слухи не подтвердились, зато можно ознакомиться с платьем и шляпкой Анны Карениной, а также пощупать небрежно брошенную на стуле шинель Вронского с меховым воротником. Дополнительную человечность и теплоту придает каренинскому стенду самовар, обвитый натуральными баранками – рядом даже стоит изящная фарфоровая чашка с чаем, правда, холодным и немножко покрытым плесенью. Но просто дело было утром, и кинорынок еще не открылся толком, а так наверняка специально обученные люди каждый день подливают Анне Карениной горяченького чайку.