Вопреки обыкновению, осень озаботила газетчиков отнюдь не горячими политическими боями (их-то, хвала Всевышнему, не наблюдается), а нуждами подписной кампании. Поэтому все шакалы ротационных машин дружно взялись за, говоря нынешним собачьим языком, "промоушн" (promotion) своих изданий, явив в этом деле немалое остроумие. Редактор "Новой ежедневной газеты" Владимир Лепехин привел примеры прямо поразительного злонравия почты, действующей по наущению репрессивной государственной власти: "Как только арестовали Л. Вайнберга (члена общественного совета 'НЕГ'), тут же в некоторых узлах связи доставлять нашу газету стали с перебоями... Возникают опасения: а что, если, скажем, М. Горбачев и Г. Явлинский (тоже члены общественного совета 'НЕГ') заявят о своем намерении выставить свою кандидатуру на следующих президентских выборах? Тогда уж точно, наверное, чиновники начнут скрывать наш индекс".
Министр связи Булгак давно заслуживает слов, сказанных о его предшественнике бароне Вельо — "разных лент схватил он радугу, дело ж почты — дело дрянь", — и тем не менее рассказанные Лепехиным новые факты потрясают, ибо свидетельствуют не только о злонравии, но и о крайнем скудоумии почтовых работников. Очевидно, перестав доставлять "НЕГ" подписчикам, они желали зажать рот защитникам томящегося в тюрьме Вайнберга, однако такая тактика была бы осмысленна, если бы "НЕГ" была единственным защитником заключенного предпринимателя. Между тем в защиту Вайнберга писали почти все газеты — в том числе имеющие тираж на несколько порядков больший, чем "НЕГ", а их, как признает Лепехин, подписчикам исправно приносили. Тем самым глупые почтовики уподобились фарисеям, "отцеживающим комара и проглатывающим верблюда". Оно и к лучшему: при таком фарисействе почтовых работников Горбачев и Явлинский могут нимало не бояться информационной блокады — достаточно появиться на страницах не "НЕГ", а любой иной газеты. Но вызывает удивление избранный редактором "НЕГ" способ промоушн: склоняя звезд журналистики Горбачева и Явлинского к тому, чтобы печататься в других, попадающих к читателю изданиях, и прямо предупреждая подписчиков, что газета будет доставляться через пень-колоду или не доставляться вовсе, Лепехин как будто задался целью снизить подписной тираж до нуля — столь сильна бывает в человеке любовь к правде.
Жертвами Минсвязи оказались не только Лепехин с Вайнбергом и (потенциально) Горбачев с Явлинским, но и один из ближайших сподвижников генерала Руцкого. По сообщению того же Лепехина, "Олег Румянцев (помните такого?) хотел подписаться на 'НЕГ' — и не смог".
При всем сочувствии к Румянцеву не совсем понятно, что именно призван иллюстрировать данный пример. Возможно, имеется в виду, что власть, не довольствуясь отстранением Румянцева от государственных дел, решила затравить его окончательно, лишив даже подписки на "НЕГ" — примерно как Сахарову в Горьком поставили в квартире индивидуальную глушилку, забивающую коротковолновый диапазон. Возможно, напротив, случай с Румянцевым должен показать, что если даже такого знатного политика не подписывают на "НЕГ" — то куда же рядовым трудящимся.
Хотя наряду с властью Румянцева травит также и лидер КПРФ Зюганов, злорадно поминая ему деятельное участие в суде над КПСС на стороне обвинения, тем не менее, всласть уязвив былого обвинителя, великодушный Зюганов простил молодого человека и вместе с ним подписал воззвание, предписывающее "добиваться проведения выборов глав администраций, выдвигая патриотов-профессионалов".
До сих пор выражения типа "профессиональный патриот" употреблялись исключительно авторами либерального направления, которые таким образом подчеркивали оксюморонность ситуации. Патриотизм, будучи чувством интимным, по определению является бескорыстным, тогда как профессиональная деятельность также по определению направлена на извлечение выгоды, ergo патриот-профессионал — это тот, кто стремится извлечь выгоду из того, из чего нельзя ее извлекать. Когда либералы указывают, что для наших патриотов любовь к России — не более чем цинический гешефт, это понятно: полемика есть полемика. Но когда сами патриоты признают то же самое — да еще и в официальном воззвании, невольно возникает большее доверие к слухам, согласно которым собравшиеся на "Русском рубеже" патриоты, избирая (хотя и неудачно) единого кандидата в президенты, усиленно входили в роль, подражая некоторым бытовым привычкам президента нынешнего.
Впрочем, sancta simplicitas вовсе не является исключительным достоянием непримиримой оппозиции, ибо в немалой мере подвержены ей и представители нынешней власти. При обсуждении программы московской приватизации мэр Юрий Лужков потребовал от представителей Госкомимущества "не лезть туда, где ни черта ни понимаете" и "не посягать на самое святое — на собственность Москвы".
Защитники культуры речи предостерегают как от божбы и чертыхания, так — в особенности — от сочетания этих двух речевых манер, указывая, что в итоге может получиться нежелательный стилистический эффект. Приватизационные дебаты показывают, что и политический эффект тоже оказывается не лишен двусмысленности. Пафос лужковских оппонентов (в частности, из Госкоимущества) заключается в том, что дела с московской собственностью сильно запутанны, и это даже порождает совершенно необоснованные предположения о чрезвычайных злоупотреблениях. Казалось бы, в ответ естественно демонстрировать чрезвычайную ясность и прозрачность имущественных дел столичной мэрии — высказывание же Лужкова может быть истолковано в том не совсем желательном для него смысле, что в этих самых делах действительно ни черта понять невозможно. Сакральное высказывание тоже представляется не вполне удачным — все думали, что самым святым для Лужкова является Храм Христа Спасителя, а опосредованным через него образом — сияющая Истина Православия, однако в беседе с чиновниками Чубайса мэр вдруг истово исповедал поклонение Маммоне, так что вопрос о том, что же является для московского правительства самым святым, еще ждет богословского разрешения.
Покуда богословы ломают голову над лужковским "credo in proprietatem urbis omnipotentem", не менее увлекательную загадку загадал правоведам автор приватизационной концепции Григорий Явлинский. Согласно концепции, "правительством Москвы будет определяться управляющий, который организует всю работу по приватизации предприятия... Управляющий будет нести полную ответственность (вплоть до уголовной) за успех приватизации предприятия".
Уголовную ответственность можно нести исключительно за деяния, предусмотренные уголовным кодексом, а неуспех приватизации предприятия к таковым не относится, поэтому вопрос о том, как посадить неуспешного управляющего, оказывается нетривиальным. В принципе норму об уголовном наказании за приватизационный неуспех можно внести в УК, однако это означало бы действие нормы на всей территории РФ, что противоречило бы другому ключевому пункту концепции Явлинского — о "четких региональных особенностях" Москвы, и, поскольку, допустим, у Рязани другие четкие особенности, сажать неуспешного рязанского управляющего было бы негуманно. Из создавшегося тупика видятся два выхода. С одной стороны, авторитет известного экономиста лишний раз подкрепляет давнюю идею о создании московского уголовного кодекса, который мог бы суммировать уже весьма многочисленные юридические новеллы московского правительства и ряд из них — в частности, тезис о том, что брюнетистость в сочетании со смуглявостью является общественно опасным деянием — мог бы быть закреплен в рамках писаного права. Если же затея с УК г. Москвы по каким-либо причинам не пройдет, успех приватизации придется обеспечивать правильным толкованием федерального УК, т. е. назначением наказания по аналогии. Лучше всего годятся статьи о воинских преступлениях — "Неисполнение приказа" (ст. 239) или же "Сдача или оставление противнику (i. e. Чубайсу) средств ведения войны" (ст. 261). Остается согласовать с генералом Грачевым вопрос о присвоении Явлинскому высокого воинского звания, после чего отобранные по конкурсу рекруты-управляющие получат сержантские лычки и, приступая к управлению предприятиями, в торжественной обстановке присягнут: "Если же приватизация окажется неуспешной, то пусть меня постигнет суровая кара московского закона и всеобщая ненависть и презрение трудящихся".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ