Произвол в тишине

Новая книжка Владимира Сорокина — сборник рассказов "Сахарный Кремль" — о том близком будущем, которое было так ярко изображено в его последнем романе "День опричника" и которое наглядно резюмировало тенденции официальной идеологии, впервые давало им адекватную форму: соединение исконных традиций и новых технологий в виде собачьих голов на Mercedes, солидарность элиты как свальный грех и проч.

Читая "Сахарный Кремль", наслаждаешься прежде всего той естественностью, с какой в прозе Сорокина существует будущий мир, тем, насколько этот выдуманный мир правдивее, достовернее настоящего, и сорокинским уникальным слухом к несуществующей речи, к этим "глупеньким", "танюшам", "дутикам", "несмеянам" и т. п.

Но о новой книге точнее будет сказать, что она не о будущем, а из будущего — вроде фильма Пола Верхувена "Космический десант", который не просто изображал будущий фашизм, а сам был образцом фашистской пропаганды из будущего мира. Если роман "День опричника" был непредставим в том мире, который изображал (кто бы эту книгу там написал, кто бы ее там издал, кто бы ее там читал), то рассказы "Сахарного Кремля" — что-то вроде альманаха "Метрополь" из 2028 года, в котором представлены разные жанры — от сентиментального сказа до тривиальной эротики, но все более или менее укладывающиеся в традиционный реалистический тип письма.

Все вместе они складываются в мрачную — как оно и положено оппозиционной литературе будущего — картину, но нигде Сорокин не ставит под сомнение сам этот реалистический тип письма, не взрывает его (как привыкли его читатели) бессмыслицей, материализацией метафор, копрофагией или каннибализмом.

Объяснение этому — новому и неожиданному для Сорокина — доверию к традиционному письму при желании можно было бы увидеть в рассказе "Кочерга". Писатель-диссидент Смирнов написал крамольную сказку о кочерге, которая из всех работ выбирает "чистую, легкую и веселую" работу в Тайном приказе — "врагов народа пытать: пятки им жечь, мудя прижигать, на жопу государственное тавро ставить". Капитан госбезопасности Севастьянов писателя разоблачает, а добившись признания, достает из стола эту самую кочергу, раскаляет ее и клеймит Смирнова. То есть реализацией метафор и иносказаний теперь занимается сама власть, тем самым избавляя от этой задачи писателя.

Эпиграфом к книге взяты слова Кюстина: "Но сколько произвола таится в этой тишине, которая меня так влечет и завораживает! сколько насилия! сколь обманчив этот покой!" Но они могли бы стоять над любой другой книгой Сорокина с большим правом, чем над этой. Здесь насилие нисколько не таится — этот мир будущего нисколько не обманчив, а напротив, совершенно откровенен: вот вам покой и тишина, а вот и порки, разорения, сожжения.

Цинизм власти, которая уже не прячет насилие за идеологией, не берет своим фундаментом сакральные и гармонические дискурсы,— этот цинизм делает деконструкцию излишней, и мы снова доверяем языку. "День опричника" потому и был такой веселой книгой, что и мир, и язык вдруг снова оказывались надежной опорой: насилие прямо говорит о себе, слова подчиняются рассказчику и не превращаются в каких-то чудовищ. Это веселье того же типа, как смех от циничной шутки властителя, услышанной впервые, от реплики вроде "Она утонула". Но когда прямота этого циничного языка перестает быть новостью, он перестает веселить. Так и новая книга Сорокина уже не вызывает веселья, а навевает уютную дрему, как колыбельная.

Главное чувство, которое остается от прочтения книги,— чувство безобидного уюта, ощущение того сладкого — буквально сахарного — сна, в который читателя погружает реалистическое письмо, даже если оно рассказывает об очень неприятных вещах — порках, разорениях, мракобесии и проч. Сама цельность и понятность мира, доверие к нему и к языку настолько сами по себе приятны, что эта приятность перекрывает и переваривает самую страшную тематику. С тем же — втайне уютным, удовлетворенным — чувством прошлой зимой после думских выборов некоторые говорили: "Ну вот, совок вернулся, переместимся на кухни". Как в "Дне опричника" Сорокин концентрировал страхи общества, так в "Сахарном Кремле" он концентрирует уют, таящийся глубоко внутри этих страхов, концентрирует сладость сна не только о порке, но и во время порки.

Но сладость современной жизни не столько таится в страхах общества, сколько дана наглядно и открыто в его гедонизме: для одних в гедонизме магазинно-практическом, для других — телевизионно-мечтательном. И в одном из рассказов "Кремля" (в "Доме терпимости") этому гедонизму в его простейшей для персонажей и читателей форме — эротической — пропет настоящий гимн, ничем не подорванный и не дискредитированный.

Главный предмет изображения в "Сахарном Кремле" уже не мир будущего (он же резюме и квинтэссенция настоящего), а гедонистический и реалистический сон самих читателей, которые согласны на порки, лишь бы все снова стало ясно и просто. Сорокин изображает этот читательский сон и погружает нас в этот сон еще глубже, делает его еще приятнее, еще слаще.

М.: АСТ, 2008