В начале XX века на банкетах прогрессивной интеллигенции существовал обычай пить "за Незнакомку", под которой разумелась, конечно, Конституция. Часть нынешних претендентов на думские мандаты настолько презирает ельцинскую Незнакомку и проникнута идеей самостоятельного сочинения Незнакомки иной, что девизом кандидатов в депутаты все более делается: "И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, И очи синие бездонные цветут на дальнем берегу".
Идея самостоятельно заняться конституционным творчеством витала в воздухе с самого начала кампании. Сергей Бабурин весьма давно назначил на 3 декабря параллельное конституционное совещание в Колонном зале с участием гонимых патриотов и главного конституционалиста России Валерия Зорькина, Григорий Явлинский призывает придать Федеральному собранию учредительные функции, а Геннадий Зюганов призывает всех прийти на избирательные участки и сказать: "Нет" президентской конституции. Но детонатором околоконституционных прений оказались заявления Владимира Шумейко о том, что за призывы провалить конституцию следовало бы не допускать до выборов обе партии Ильича (ДПР и КП РФ), а вопрос о согрешивших аналогичным образом "Яблоке", ГС и аграриях вынести в отдельное производство.
Разразился скандал, в ходе которого соратники Шумейко по "Выбору России" отмежевывались от него в самых резких выражениях, пресс-служба президента, в каком-то смысле заварившая всю кашу, отмежевалась также, хотя и менее резко, отметив, что надлежит отличать огульное отрицание от естественной критики. Ну а оппоненты "Выбора России" использовали заявление Шумейко в полной мере, ибо вице-премьер дал им в руки столь необходимый наглядный пример нечестной избирательной игры, в ходе которой г-н Шумейко непозволительно выступал един в трех лицах: и министр, и кандидат в депутаты, и как бы судья в вопросе о том, кого допускать до баллотировки, а кого нет. Запоздалое покаяние Шумейко, указавшего, что он неправильно понял тайные мысли президента, было дополнительным подарком оппозиционным кандидатам.
Вообще говоря, казус Шумейко не так прост, ибо кроме тех выводов, которые прямо напрашивались и которые с пользой для себя сделала оппозиция, т. е. "никто не может быть судьей в собственном деле", некоторые другие нюансы не менее примечательны. Прежде всего для заявления Шумейко характерно смешение статуса депутата и государственного служащего. В сущности, вице-премьер как бы предлагал применить к баллотирующимся в думу известную в ФРГ практику Berufsverbot, т. е. запрета на профессии, заключающуюся в том, что лица, принадлежащие к организациям, ставящим себе целью ниспровержение федеральной конституции, не могут быть приняты на государственную службу. Концепция и практика Berufsverbot в самой Германии вызывала много нареканий, и самые ее сторонники признавали за ней такой важный недостаток, как значительная удобопревратность. В принципе нынешние тяжкие российские обстоятельства могли бы диктовать введение принципа запрета на профессии для определенных категорий госслужащих, но отнесение его к народным представителям потребовало бы явного и открытого внесения ограничений в принцип народного представительства, т. е прямого заявления, что власть не в полной мере верит в способность граждан самостоятельно отвергнуть подстрекателей и анархистов, а потому берет известные отвергательные функции также и на себя. По нужде власти приходится и не к такому прибегать, но, похоже, г-н Шумейко ничего такого в виду вовсе не имел, а просто искренно не понимал, что статус чиновника и статус депутата имеют разную правовую природу — чем, конечно, вручил новые аргументы в пользу отвергающих министерско-депутатское совместительство.
И то, что "Выбор России" стремительно отмежевался от Шумейко, и то, что единственным, кто горячо поддержал оплошавшего вице-премьера, оказался Константин Боровой, сославшийся, кстати, на послевоенный германский опыт, лишний раз подчеркивает двусмысленность положения, в котором находится "Выбор". Будучи содержательно тишайшими центристами, но не подпираемые собственно правым флангом, которым мог бы быть хоть и Боровой, не сойди он с дистанции, "выбороссы" иногда позволяют себе высказывания правого свойства, совершенно нормальные в устах того же Борового, чтобы под гром скандала немедленно от них с ужасом отрекаться — отчего, впрочем, агитация Шахрая--Явлинского, представляющих "Выбор России" чем-то вроде якобинского клуба, начинает производить сильно анекдотичное впечатление.
Но несведущесть Шумейко в тонкостях публичного права, равно как и деликатность правоцентристского статуса гайдаровцев, никак не отменяют того факта, что смелая агитация Явлинского--Травкина--Зюганова против проекта конституции, будучи хотя и не вполне этичной, но формально ничему не противоречащей, не дает, правда, ответа на вопрос "Ну и что же дальше?".
Проблема уже хотя бы в том, что мотивы отвергателей конституции во многом разные. Зюганов вообще не приемлет ничего исходящего от Ельцина. Зорькин не приемлет процедуру принятия. Травкин не приемлет тираничность. Явлинский, похоже, проглотил бы и тираничность, и процедуру, но его не устраивают переходные положения, и он хотел бы, чтобы Федеральное собрание переучредило российскую государственность в духе скорейших одновременных выборов президента и парламента — как поет Дон Бартоло в "Севильском цирюльнике": "Да, хорошо, но ждать уж очень долго, а мне хочется скорей жениться".
Такая разнонаправленность критических мотивов в известном смысле как бы воспроизводит разнонаправленность прежней лево-правой оппозиции, победа которой, как опасались, означала бы немедленную схватку между белыми и красными наци — поэтому умеренные апологеты конституционного проекта, такие, как Шахрай, Шохин и, что любопытно, яблочники Шейнис и Лысенко исходят из того, что лучшее — враг хорошего, а поскольку конституция не является чем-то уже совершенно чудовищным, лучше иметь несовершенную конституцию, чем совершенный конституционный кризис, который, как было установлено 3 октября, известно чем кончается. К этим филистерским рассуждениям, базирующимся на гетевском "несправедливость лучше беспорядка", можно добавить и частичный правовой комментарий.
Есть расхожие критерии несовершенства исходного конституционного текста и конституционной процедуры — и по этим критериям ельцинский Основной закон, безусловно, далек от совершенства, — но нет критериев совершенства Конституции, ибо, с одной стороны, текстуально и процедурно превосходные конституции (см. богатый конституционный опыт Латинской Америки) могут работать вполне латиноамериканским образом, с другой стороны, во всех смыслах не блестящие конституции (Основной закон Пятой Республики) могут похвалиться замечательной эффективностью. Пользуясь экономическим жаргоном, в конституционном процессе отсутствует "номинальный якорь", к которому можно было бы привязаться, поскольку вообще нет общепринятого рецепта делания конституции. Парламентская республика, президентская республика, конституционная монархия (один ряд), равно как и плебисцит, учредительное собрание, монаршая воля (другой ряд) не поддаются сравнению в том смысле, что один член ряда лучше или хуже другого — они просто разноприродны. То же относится и к комбинации двух рядов.
Таким образом, на философско-правовом уровне идея превратить Федеральное собрание в учредительное сводится к тезису, что монаршая воля заведомо хуже, чем воля, представленная по формуле "50%+1 голос от числа членов собрания", комплектация которого, по мнению таких сторонников учредилки, как Явлинский, производится к тому же совершенно несправедливым образом. Оправдание данного тезиса можно было бы видеть в том, что учредительное собрание более легитимно, т. е. его решение не будет оспориваться на следующий же день, однако это, с одной стороны, лишь постулат, еще подлежащий доказательству — вялая реакция публики и на выборы в думу и на конституционные прения о том мало говорит, с другой стороны, дума, самочинно присваивающая себе не заявленные в исходном мандате учредительные функции — законодатель столь же легитимный, сколь и президент, которому тоже никто не поручал творить Основной закон.
Революция, вообще говоря, стандартно порождает правовой вакуум, и единственный способ выйти из него, т. е. покончить с революцией — признать последнего беззаконного насильника над правом чистейшим источником права, после чего уже ориентироваться на самое право, хотя бы и весьма нелегитимное. И напротив, тезис о том, что последующий насильник над правом будет лучше предыдущего (например, по причине своей выдающейся нравственности), — лучший способ дальнейшей раскрутки красного колеса. К сожалению — иначе бы все революции кончались быстро, тихо и мирно — соблазн кроить новое право под каждую новую персону, гневно обличая при том старое право, скроенное под персону старую, практически неодолимо. Любопытным тому доказательством могут быть доводы Юрия Болдырева, разом и обличающего такой вид кройки, и призывающего снова кроить конституцию в интересах своего патрона Явлинского.
Тем самым конституционное творчество приобретает уже отчетливо кумулятивный характер: Горбачев топил КПСС конституционными новеллами и отчаянно сопротивлялся направленным уже на него аналогичным опытам Ельцина, Ельцин, потопив Горбачева, отбивался (и еле-еле отбился) от Хасбулатова, которого теперь в качестве топителя хочет заменить Явлинский. Гипотетически можно предположить, что буде Явлинский потопит Ельцина в конституционных новеллах, ему немедленно придется отчаянно отбиваться от, условно говоря, Шахрая, безнадежно рекламируя необычайную полезность хотя и плохой, но стабильной конституции.
Очевидно, кроме властолюбия политиков подобным кумулятивным эффектам способствует общая для политиков и для части их избирательной аудитории неосознанная склонность к правовому позитивизму, т. е. искреннее убеждение в том, что текст закона становится действующим правом уже постольку, поскольку он принят. Между тем с этой точкой зрения конкурирует другая, согласно которой юридический текст делается собственно правовой нормой лишь в процессе регулярного правоприменения, как бы сопрягающего абстрактный текст с конкретной жизнью. Так что неистовые споры о том, какой должна быть конституция и как ее принимать, во многом обессмысливаются, ибо с одной стороны, ельцинский проект не настолько ужасен, чтобы заведомо не иметь возможности в ходе разумного правоприменения обратиться в нормальную конституцию (см. доведение до ума деголлевской конституции), с другой же стороны, единственный способ заведомо не дать проекту обратиться в действенную правовую норму — вообще лишить его возможности быть примененным, вернувшись к неспешным дебатам о том, какой должна быть идеальная конституция.
В то же время тяга к идеальной конституции прямо пропорционально степени удаленности от пирога власти, и в этом смысле нынешние претензии Явлинского--Травкина--Зюганова на конституционное творчество мало что меняют по сути. Если коммунисты и популисты получат большинство в думе, жестокий раздрай между ветвями власти сделает малоактуальным вопрос, обладает раздрай учредительными функциями или не обладает. Если партии истеблишмента (ПРЕС, "Выбор России", РДДР) соблюдут свои предвыборные обещания, т. е. будут и далее держаться конституционного принципа "несправедливость лучше беспорядка", будут малоактуальными учредительные опыты Бабурина--Зорькина--Явлинского. В этом смысле нет худа без добра: угроза нового бессрочного конституционного вакуума может сколько-нибудь сплотить переругавшийся истеблишмент и послужить базой для формирования хотя бы и хлипкого проправительственного большинства.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ