Русская народная пословица "бойся быка спереди, лошадь сзади, а наделенного мощным интеллектом человека — со всех сторон" получила новое подтверждение. Стремительно освободив лефортовских узников, бывший генеральный прокурор Алексей Казанник поставил в сложное положение не только президента, но и думцев, которые, похоже, отнюдь не рассчитывали на такой исход. В результате совершенного Казанником гражданского поступка оказалась начисто сорвана изящная игра в затеянную Думой "дозируемую напряженность", венчаемую "национальным согласием", преподносимым той же самой Думой.
Добрые чувства неудержимо нарастают в обществе. Еще не успев всласть проникнуться идеями национального примирения, россияне вдобавок наслаждаются благородством совершенного бывшим генеральным прокурором Алексеем Казанником гражданского поступка. Благородство, как явствует из рассуждения самого Казанника и приветствующей его общественности, заключается в том, что бывший прокурор не погрешил: а) против преходящего российского закона; б) против непреходящего нравственного закона. Экстаз столь силен, что, вероятно, мешает обнаружить в поведении Казанника явные несуразности, никак не сообразующиеся с законом Божеским и человеческим.
Рассуждения самого Казанника — "закон свят для меня, я немею перед законом" — загораживают проблему много более интересную, чем вопрос, в какой степени бывший прокурор склонен публично упиваться своим законопослушанием. А именно: видел ли Казанник, что постановление Думы юридически неоднозначно, или не видел. Судя по его высказываниям, сделанным в разных местах, — то видел, то не видел.
На совещании у президента видел и предлагал свое понимание создавшейся правовой коллизии, сравнивая лиц, подлежащих политической амнистии, с прежде амнистированными участниками афганской кампании и ликвидации последствий чернобыльской аварии. С точки зрения правовой логики сравнение ответственности гэкачепистов, инициировавших некоторое событие, с "афганцами", нарушившими закон в ходе уже (и отнюдь не ими) инициированной войны, вряд ли уместно. Но как бы то ни было, сама попытка конкретной аргументации свидетельствует о фактическом признании ситуации неоднозначной — и отчего же тогда не обратиться за разъяснениями в надлежащие инстанции. Казанник не обращался, поскольку в ходе своих других выступлений он уже никакой коллизии в упор не видел — постановление ясно, освобождать немедленно. Назвать такую переменную позицию юридически безупречной довольно трудно.
Трудно считать уместным и финальный тезис — "постановление принесли, надо беспрекословно выполнять". Если бы единственным источником права служило последнее на текущий момент постановление Государственной думы — тогда безусловно. Поскольку кроме последнего постановления имеются и другие законодательные акты, за соблюдением которых прокурор также обязан следить, ситуация не столь однозначна. Покуда критики думского документа указывали, что постановление: а) противоречит конкретным нормам уголовного права; б) нарушает разделение компетенции между властями, Казанник повторял тезис о своем безусловном подчинении думским документам.
Сомнительность такой позиции легко увидеть в ходе мысленного эксперимента. Допустим, что, поддавшись давлению экстремистов, Дума приняла бы постановление, предписывающее подвергнуть Анпилова смертной казни через четвертование. С формальной точки зрения такое постановление имело бы ряд общих черт с думской амнистией — и противоречило бы уголовному праву (наказание посредством четвертования, равно как и амнистия в думском варианте им не предусматриваются), и нарушало бы разделение властей (Дума не вправе казнить — на то есть суд, как не вправе и миловать — на то есть президент). По логике безусловного подчинения Казанник и в этом случае должен был бы озаботиться единственно тем, как побыстрее воздвигнуть эшафот и найти палачей. Неспособность произвести самому элементарную операцию, именуемую reductio ad absurdum, и увидеть неудовлетворительность исходного тезиса о безусловном подчинении любому думскому акту никак не свидетельствует о выдающихся юридических способностях — хотя звание бескорыстного защитника права таких способностей, очевидно, требует.
Впрочем, апология Казанника переменчива — то он великий юрист, то великий гражданин — и потому имеет смысл вовсе оставить крючкотворство и попытаться понять, что разумеется под большой нравственностью прокурора. В первоначальной формуле своей отставки Казанник указывал, что, с одной стороны, освобождаются заведомые злодеи и оттого гибнет правоохранительная система, с другой — нет законного способа тому воспрепятствовать. В такой формулировке это типичный антиномический выбор, в котором один вариант хуже другого. Человек, зажатый в тиски такого выбора, вправе рассчитывать в лучшем случае на то, что ему скажут: "Суди тебя Бог, а не люди" — но, сделав свой плохой выбор, он лишается права судить другого, кто, подобно Ельцину, будучи зажатым в те же тиски, сделал другой плохой выбор. Во всяком случае, если, как считает сам Казанник, именно Дума создала безвыходную ситуацию, то неясно, при чем тут Ельцин в качестве главного злодея и почему именно обличение Ельцина есть акт высочайшей нравственности.
Есть и другая антиномия. По отношению к вытащенному им из небытия Казаннику Ельцин является благодетелем (правда, стоит учесть, что благодеяние сие было своего рода "уплатой старых долгов", — вспомним, как в свое время Казанник уступил Ельцину место в Верховном Совете, тем самым ускорив его, Ельцина, путь на политический Олимп). А предавшие благодетелей находятся, как утверждает Данте, в девятом круге ада — причем отнюдь не в качестве учителей нравственности. В то же время, по мнению Казанника, благодетель Ельцин встал на дурной путь (о том, что прежде Казанник называл ситуацию, в которой находятся он и Ельцин, безвыходной, он забыл — забудем и мы). Возникает вопрос: в какой степени обличение ошибок благодетеля, совершаемое в форме прямого предательства, является актом высокой нравственности? Казанник поведал миру (причем не в форме мемуаров о давно прошедшем, а по горячим следам) о всех деталях посвященного амнистии закрытого кремлевского совещания, причем по ряду деталей ясно, что речь шла о некоем подобии мозгового штурма, когда участники могут и обязаны высказывать любые самые дикие идеи — в надежде, что в куче интеллектуального навоза блеснет алмаз. Обнародование даже таких деталей (дополняемое еще одним казусом: Казанник предупредил прокуроров, что его преемник, нынешний и. о. Ильюшенко — нехороший человек, ибо говорил на совещании нехорошие вещи) свидетельствует о том, что бывший прокурор лишен понимания основ служебной этики — ибо закрытые совещания на то и закрытые, чтобы их участники, хотя бы и подав в отставку, не разбалтывали немедля все что можно и что нельзя. Тут созвучие: как амнистия создает прецедент уголовной безответственности за опасные деяния, так нравственный подвиг говорливого Казанника создает прецедент служебной безответственности — если содержание экстренных совещаний в "ситуационной комнате" у президента следует немедля разбалтывать и называть это "гражданским поступком", то как такие совещания вообще можно проводить?
Создается впечатление, что в начале каждого календарного года российское общество устойчиво поражается лихорадкой "гражданского согласия" и "гражданских поступков". В начале 1993 года общество пело осанну изначально весьма сомнительным "гражданским поступкам" председателя КС Валерия Зорькина, Зорькин упивался своей нравственностью, газеты тоже. Вскоре общество перестало воспевать и стало отчаянно плеваться, но
благородное дело было сделано — механизмы конституционного контроля оказались полностью разбалансированы. В начале 1994 года "гражданский поступок" был совершен Казанником, общество попеременно поет осанну и плюется — но опять дело сделано: и прокурорский надзор, и просто служебная этика также находятся в совершенно плачевном состоянии.
Однако гражданский поступок Казанника имеет и другую, недостаточно замеченную сторону. Стремительным освобождением лефортовских сидельцев он поставил в глупое положение не только президентскую администрация, но и думских миротворцев.
Спикер Рыбкин и главный творец идеи согласия Сергей Шахрай повели себя откровенно нелогично. Когда Казанник открыл двери темниц, Рыбкин и Шахрай, вместо того чтобы похвалить дисциплинированность генпрокурора, сделали кислую мину и стали говорить, что поспешность была неуместной, что надо было разработать систему ответственности за нарушение гражданского мира, что освобождение узников должно было быть условным, что нарушена вся последовательность действий и т. д. Существенно отметить, что в пакете думских документов все вышесказанное отсутствовало, а было написано просто и незатейливо: "Освободить немедленно". Попытки же запихнуть фарш обратно в мясорубку выглядят по меньшей мере странно. Юрист Шахрай обязан понимать ряд вещей, очевидных для первокурсника юрфака. Что сочиненный им меморандум — никакой не юридический документ прямого действия, и никакой чиновник не имел права им руководствоваться. Что условной амнистии уголовным законодательством РФ не предусмотрено, а передача путчистов на поруки, которой теперь фактически требуют Рыбкин и Шахрай, осуществляется не обязательным к исполнению думским постановлением, а посредством ходатайства трудового коллектива или общественной организации в суд или прокуратуру (ст. 52 УК РФ). Что, уже совершив акт безусловного дарения (например, подарив лефортовским узникам свободу), даритель не вправе задним числом обставлять этот акт дополнительными условиями, обращая таким образом дарение в продажу или аренду.
Одно из объяснений может заключаться в том, что Рыбкин и Шахрай люди недееспособные, т. е. по малолетству, старости или болезни заведомо лишенные возможности понимать смысл и последствия заключаемых ими сделок и отвечать по возникшим обязательствам, а потому нуждающиеся в добросовестной опеке, чтобы, допустим, недееспособный Шахрай не подписал аналогичный по просчитываемости немедленных последствий акт об отчуждении своей квартиры в пользу Анпилова и не лишил своих малых детей крыши над головой.
Поскольку такое объяснение представляется неудовлетворительным, остается последнее и единственное.
Скорее всего Рыбкин и Шахрай искренно не ожидали освобождения узников, тем более что им эти узники совершенно не нужны. Ожидали же они совершенно другого — что президент, получив такую увесистую плюху накануне оглашения президентского послания, не сдержится, заблокирует амнистию, предпримет ряд сомнительных в правовом отношении шагов и окажется в роли наступающей стороны. Коммунисты и Жириновский дадут достойный ответ, начнется перебранка, и тут найдется место и для центриста Рыбкина, и для творца национального согласия Шахрая. Ведь до акта от 23 февраля правительство было фактически сформировано на коммуно-центристской основе, президент демонстративно держался в стороне от острых проблем, радикалы-"выбороссы" были задвинуты в угол, и реально стоящим у власти центристам типа Шахрая предстояло спокойно и уверенно реализовывать свою взвешенную программу. Когда никакой программы нет, и вообще ничего нет, кроме слов про единство и согласие — остается искать выхода по принципу "чем еще уконтропупишь мировую атмосферу?".
Выгода такого подхода, именуемого также "стратегией дозируемой напряженности", очевидна, ибо приводит задачу к уже известной: с одной стороны, президент-экстремист, с другой — патриот-экстремист, а в центре, как ему и положено, центрист, который со словами "стою средь пламени и дыма и всеми силами своими молюсь за тех и за других" дарует измученному обществу единство и согласие. Политический ноль делается значащей величиной. Если же "пламени и дыма" как на грех нету, а стать величиной все равно хочется, то можно немного огонька и подпустить — как то сделал Шахрай, — но, конечно, так, чтобы не перестараться.
Первоначально все шло точь-в-точь по задуманному. Патриоты бодрились, меморандум о национальном согласии имелся, президент собирался вновь погрязнуть в беззаконии — см. разоблаченную Казанником докладную записку ельцинского помощника Батурина о том, как заблокировать амнистию. Будь Казанник нормальным добросовестным чиновником, все бы и дальше шло как по маслу — президент немножечко поругался бы с Думой, помощник Сатаров немножечко посовещался бы с Рыбкиным, в момент, когда бы казалось, что переговоры заходят в тупик, явился бы Шахрай с новым консолидирующим документом и, фигурально говоря, получил бы от всех заинтересованных сторон орден "За отвагу на пожаре" (который сам и подпаливал).
Но тут явился Казанник и вместо всей этой благостной картины вышло черт знает что — лишнее доказательство того, что fool-proof есть необходимая деталь любой сложной системы. А именно: Ельцин может вывесить на Спасской башне как девиз своей команды транспарант "Однажды лебедь раком щуку", а Шахрай с Рыбкиным вместо игрушечного фейерверка, за тушение которого они рассчитывали получить звание почетных центристов, оказались в роли поджигателей натурального пожара — чего они, разумеется, отнюдь не хотели.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ