Заседание коллегии Министерства культуры РФ, посвященное подготовке к отмечаемому в панславистском духе празднику равноапостольных свв. Кирилла и Мефодия, совпало с рядом событий, проходящих по разряду славянского единства. Черномырдин и Кебич подписали соглашение об объединении денежных систем, в Одессе произошел вооруженный конфликт между украинскими и российскими моряками, а натовская авиация бомбила одних славян (сербов), пока те бились с другими славянами (потурченцами). Ipso facto славянское единство наряду с праздничными хлопотами, которые оно несет Минкульту, является источником и менее праздничных забот.
Политико-пропагандистский эффект от объединительной встречи рубля с зайчиком (т. е. Черномырдина с Кебичем) фактически сошел на нет, будучи заслонен тоже славянскими, но более эффектными боснийско-одесскими сюжетами. Получилось как в анекдоте: "У меня есть для Вас две новости: хорошая и плохая" — причем вопрос о том, по какому разряду новостей проводить известия о зайчике, допускает различные толкования, а потому судьбу мартовского (т. е. апрельского) зайца мы тут рассматривать не будем.
Боснийская же коллизия вызвала самую бурную реакцию. Вице-премьер Сергей Шахрай, хотя и не стал жечь долларовые купюры перед посольством США в Москве, но был недалек от этого — так горячо он реагировал на бомбардировку: "Это пощечина престижу России. Бомбардировке подверглись не столько позиции сербов, сколько внутриполитическая ситуация в РФ: в России от этого выиграют только национал-патриоты". В том, что престиж России пострадал, сходятся практически все, но слово "пощечина" слишком образно и не раскрывает все аспекты ситуации. Пощечину, то есть удар по престижу, может получить всякий, и важнее было бы уточнить, по какому престижу получен удар: по истинному или по мнимому.
С формальной точки зрения, США и НАТО были в своем праве, ибо действовали на основе мандата Совета Безопасности, выданного им с согласия России. Речь, таким образом, идет о попрании не международного права, но традиции "сердечного согласия" России и Запада, при которой дружелюбивые партнеры всегда действуют на международной арене рука об руку. Однако в ряде последних выступлений главы российского МИДа было разъяснено, что та эпоха кончилась, что Россия и Запад более не "сиамские близнецы" и действуют отныне не по сердечному согласию, а по своему разумению. Натовская акция подтвердила не только вполне положительно воспринятый тем же Шахраем тезис Козырева — какие уж там "сиамские близнецы" — но и другой, основополагающий тезис внешней политики. Она на то и внешняя, что предполагает множественность суверенных субъектов, и если Россия Западу не сиамский близнец, то и Запад России соответственно тоже, и зачем же так обижаться на реализацию выстраданного российским обществом и российским МИДом тезиса. Россия желала иметь свободную от прекраснодушного романтизма, основанную на жестких реалиях внешнюю политику — она ее получила. Со стороны Запада.
Realpolitik на то и real, что — в отличие от обруганного романтизма — дает несомненные преимущества именно тому, кто сильнее. Еще точнее: сильный выигрывает при всяком раскладе, но когда реальная сила ("национальные интересы" тож) ставится во главу угла, сильный выигрывает больше. Обозревая события, происходящие параллельно с очередным боснийским кризисом, естественно предположить, что сильным является не тот, кто просит инвестиций, а тот, кто обещает на этот счет подумать; не тот, кто едет изучать чужеземный опыт национального согласия, а тот, кто на основе этого согласия правит; не тот, кто никак не может поделить военный флот с соседом, а тот, у кого есть свой флот и наделенные четким статусом заморские базы — и т. д.
Удивление от того естественного факта, что, серьезно претендуя на то, чтобы быть в балканском кризисе ведущим арбитром и последней инстанцией, Россия не в состоянии защитить свои оспориваемые Западом претензии, может быть связано с эйфорическим успехом февральской миссии мидовского эмиссара Виталия Чуркина. В феврале Чуркин в самом деле сумел обратить ультиматум НАТО сербам в торжество российской балканской политики, разом и смирив сербов, и предотвратив ожидавшиеся бомбардировки. Чуркин стал героем дня, а в России с удовлетворением отметили: мы-де снова становимся великой державой. Эйфорию не могла снять даже параллельно шедшая эпопея с амнистией, Казанником, Думой etc., свидетельствовавшая не столько о великодержавности России, сколько о тотальном маразме ее государственной машины — другое дело, что менее склонные к эйфории иностранные партнеры взяли на заметку и внутриполитический фон чуркинского триумфа, а когда кризис пошел по второму кругу, откорректировали свое поведение в соответствии с наблюдаемым ими внутрироссийским маразмом. Когда государство демонстрирует полное бессилие в политике внутренней, с какой радости считаться с ним в политике внешней?
Русские же тогда руководствовались совершенно другой логикой. Из того факта, что г-н Чуркин блестяще разыграл свою партию, обратив несомненное поражение в полупобеду, был сделан не тот нормальный вывод, что Чуркин — превосходный дипломат и дай нам Бог побольше таких Чуркиных, а куда менее очевидный вывод, что, коль скоро у нас есть искусные дипломаты, нам море по колено и о прочих факторах внешней политики — таких, как внутренняя стабильность, экономическая мощь, наличие преданных союзников, — нечего и думать. Реально призывы к реализму обернулись дичайшим романтизмом: "Тщетны россам все препоны, храбрость есть побед залог. Есть у нас Багратионы, будут все враги у ног". Очевидная еще к исходу XIX века мысль, согласно которой судьба страны (и даже престиж страны) не может зависеть от гения Багратиона, Суворова, Чуркина и т. д., но должна обеспечиваться всей слаженной мощью государственного организма, а если мощи нет, то не помогут ни гении, ни заклинания, до сей поры недоступна виднейшим теоретикам государственничества. В частичное оправдание российских политиков можно заметить, что Дума все же приблизилась к пониманию вышеприведенной печальной истины: в отличие от Шахрая, сотрясавшего воздух грозными словами, которые абсолютно нечем подкреплять, Дума, понимая, что ведь и в самом деле нечем, ограничилась дежурным заявлением на тему "нехорошо, дескать".
Общая вялость могла быть связана и с параллельным одесским инцидентом. Страна, боевая единица которой подвергается грубому и безнаказанному нападению ближайшего соседа, может, конечно, со страшным металлом в голосе говорить о не имеющей к ней непосредственного отношения далекой зарубежной сваре, но металл этот вряд ли произведет на кого-либо должное впечатление. Более того: совпадение одесского и боснийского инцидентов до крайности затрудняют России дипломатическую пропаганду. Балканский конфликт давно изъясняется в том духе, что сербский Давид мужественно противостоит вооруженному до зубов натовско-ооновскому Голиафу. Пропаганда как пропаганда, но проблема в том, что дальнейшая эскалация российско-украинского конфликта потребует диаметрально противоположной агитации: украинский Давид (т. е. моська) лает на российского Голиафа (слона). Такое одновременное нагромождение моськодавидов и слоноголиафов сулит вызвать у граждан не столько патриотический подъем, сколько полный умственный ступор, так что обе истории имеют шанс быть преданными тихому забвению.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ