Словами "чудно, интересно, надо обобщить на всю Россию" Борис Ельцин приветствовал начинания, продемонстрированные ему президентом Татарстана Минтимером Шаймиевым. Российский президент выказал удовлетворение тем, как построены двусторонние договорные отношения с татарами и выразил намерение распространить подобную практику на другие регионы — прежде всего на Башкирию. Дружба с Уфой была бы делом не менее чудным и интересным, чем с Казанью, но суверенность Москвы, как показывает последняя распря Лужкова с Чубайсом, также достигла необычайно высокой степени. Прежде чем договариваться с народами России, федеральным властям было бы хорошо договориться с восседающим в четверти часа ходьбы от них столичным мэром.
К восторженным речам, произносимым Ельциным в Татарии, следует, разумеется, относиться cum grano salis. Как считает ельцинский советник Эмиль Паин, из причитающихся Москве 30% общей суммы налоговых сборов Казань реально перечисляет 5-6%, и сомнительно, чтобы Ельцин искренно желал этот интересный опыт "обобщить на всю Россию" — хотя, конечно, собирающиеся подписывать с Ельциным договор башкирские политики этого, наверное, очень даже желают. Более того: речи про "чудные и интересные" дела были произнесены при посещении КамАЗа и даровании ему налоговых каникул до конца года, что, может быть, очень хорошо и полезно, но "на всю Россию", по понятным причинам, распространено быть не может.
Да и рассуждения г-на Ельцина по поводу своего оказавшегося-таки справедливым трехлетней давности bon mot — "берите суверенитета столько, сколько можете переварить" — отдают скорее дипломатической амбивалентностью, нежели сильной московско-татарской любовью. По Ельцину, правота и мудрость такой позиции заключается в том, что "республика взяла на себя столько полномочий, сколько ей оказалось по силам, а то, что она взять на себя не в состоянии, — отдала федеральным органам власти". Однако сетования г-на Паина и практические действия г-на Ельцина на КамАЗе показывают, что республике оказались не по силам ее расходы, которые она с легким сердцем и отдала федеральным органам власти (т. е. другим регионам). Вообще говоря, это типичное свойство всякого регионального экономического чуда (см. опыты г-на Травкина в Шаховской и г-на Немцова в Н.-Новгороде), и заключается оно в том, чтобы недоплачивать в федеральный бюджет, а затем с превеликой важностью пропагандировать результаты, скромно умалчивая о предпосылках. Но даже если закрыть глаза на источники чуда, то в самом идеальном варианте комплименты татарскому суверенитету означают лишь, что добродетельный Шаймиев, хотя и будучи природным магометанином, поступает в точности по слову апостола — "все мне позволительно, но не все полезно" (1 Кор. 6,12).
Превосходное благоразумие Шаймиева заслуживает всяческой похвалы, однако не дает еще никаких оснований для генерализации татарского опыта, ибо ни Ельцин, ни Шаймиев не предъявили доказательств того, что и менее благоразумный региональный руководитель сумеет в рамках предложенной базовой двусторонней модели повторить татарские успехи. А преходящий земной закон (каковым является, например, договор Москвы с регионом) тем и отличается от вечного небесного, что должен быть рассчитан не столько на добродетель договаривающихся сторон, сколько на их прямо противоположные свойства. Совершенному Шаймиеву, строго говоря, закон и не нужен, но, возможно, не столь совершенным Рахимову (Башкирия), Николаеву (Якутия), наконец, Дудаеву (Чечня) он нужен — и притом, заведомо рассчитанный на их несовершенство. Вся риторика татарской поездки сводится к рассуждениям о том, как хорошо быть добродетельным местным руководителем, но не дает никаких указаний на то, как нейтрализовывать возможное злонравие местного руководителя. Шаймиев, добродетель которого выражается и в глубокой самокритичности, сам признал это, отметив: "Механизмов нет".
Но отсутствие механизмов — это еще полбеды. Нет — может быть, появятся. Хуже другое. "Механизмы" лишь более или менее удачно оформляют некоторое фактически сложившееся положение дел и соотношение сил. В нашем случае — центробежных и центростремительных. Для выяснения перспектив сношений с Шаймиевым, Рахимовым etc. наряду с ельцинскими механизмами имеет смысл изучить также и ельцинские тылы. Сколько-нибудь крепкая федеральная власть, усмиряющая непослушного субъекта, — это одно. Власть бессильная — это другое. Опыт взаимоотношений федеральной власти не с периферийным регионом вроде Татарстана, а с вполне центральным регионом, расположенным в пределах МКАД и управляемым Юрием Лужковым, являет собой весьма странную модель федерализма.
Распря Лужкова с Чубайсом, достигшая ныне своего апогея, — лишь верхушка айсберга. К проблемам приватизации и недвижимости, решая которые мэр открытым текстом объявил о своем намерении исполнять федеральные законы лишь в части, не противоречащей его, мэра, пожеланиям, можно присовокупить массу других примеров: фактическое восстановление неконституционного института прописки, охота на кавказцев (и вообще смуглых людей), далеко выходящая за муниципальные рамки внешнеполитическая активность (договор Москвы с Крымом). Фактический правовой статус г-на Лужкова сильно отличается от формального статуса муниципального деятеля — безотносительно к правоте Лужкова в конкретных вопросах, существенно открытое неисполнение им российских законов. Как говорится в трагедии "Царь Федор Иоаннович", "он себя удельным князем держит, а не слугой царевым".
Встав на чисто прагматическую (и даже сугубо неправовую) точку зрения, можно заметить, что у г-на Лужкова, конечно, есть некоторые основания так себя вести. Со времен Иоанна IV Россия была и остается сверхцентрализованным государством. Политический, экономический, финансовый вес столицы настолько несоизмерим с весом иных частей империи, что наиболее адекватно сравнить Москву с огромной головой на рахитичном теле. Такая несоразмерность "ежечасно, ежеминутно", как сказал бы Ленин, порождает разрыв между формальным и реальным статусом столичного руководителя.
В сверхцентрализованных государствах удача или неудача мятежа решается в столице. Отсюда очень специфическое отношение верховного правителя к фигуре столичного начальника. В несколько более спокойной, чем сегодня, атмосфере 40-х годов XIX века император Николай Павлович на сообщения о сильных неисправностях в деятельности петербургского полицмейстера Кокошкина отвечал: "Да, я знаю. Но пока он полицмейстер, я могу спать спокойно".
Львиная доля финансовых, товарных, информационных потоков проходит через Москву. Сверхцентрализация инфраструктуры в сочетании с децентрализацией управления означает, что в Москве заведомо создается ситуация Фермопильского ущелья: царь Леонид и его триста спартанцев, заняв ключевые позиции в ущелье, т. е. контролируя недвижимость, через которую идут вышеописанные потоки, могут, если они того пожелают, контролировать нечто большее — оказывать серьезнейшее влияние на финансово-экономическое положение страны в целом. Сомнительно, чтобы, не урегулировав ситуацию с Леонидом и тремястами спартанцами, президент сумел бы урегулировать отношения с регионами. Покуда федеральная власть напоминает бессильные перед горсткой отважных спартанцев полчища персидского царя Ксеркса, а позиция самого мэра, очевидно, идентична словам, высеченным на установленном у Фермопил надгробии: "Путник, поведай, скажи гражданам Лакедемона, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ