"Слишком накладно оказывать помощь правительству, которое не в состоянии выиграть войну". Несмотря на то что эти слова прозвучали на прошлой неделе на другом конце европейского континента — во Франции — и не в адрес теряющей последние остатки своей имперской позолоты России, а ведущего смертельную борьбу с исламскими фундаменталистами алжирского правительства, многочисленным московским политическим игрокам все же стоит обратить на них внимание. Они во многом отражают суть политической морали современного мира, в котором поддержка оказывается прежде всего сильным и богатым. Бедные и слабые вызывают сострадание лишь у себе подобных.
Для российской экономики, однако, эта сентенция носит слишком абстрактный характер. Гораздо более практическое значение для нее имеют слова ушедшего накануне Нового года в отставку директора Центрального разведывательного управления США Джеймса Вулси, охарактеризовавшего на слушаниях в конгрессе нынешнее политическое состояние России как "смутное время". И хотя рейтинг самого Вулси и возглавлявшегося им ведомства в последнее время как никогда низок, рейтинг России как объекта капиталовложений после этих слов упал еще ниже.
Опасное ухудшение на рубеже 1994-1995 годов и без того скверного предпринимательского климата вновь поставило российское общество перед традиционно болезненной для него проблемой роли и степени влияния государства в политической и экономической области. Эта проблема усугубляется тем, что, как свидетельствует история XX века, либеральный взгляд на государство продемонстрировал в России свою полную несостоятельность. Феномен экономической истории страны состоит в том, что в нынешнем веке устойчивое развитие почти полностью совпадало с периодами политической реакции. Специфика западного восприятия современной России состоит, однако, в том, что степень демократизации существующей политической системы является едва ли не главным критерием успешности модернизации страны и, следовательно, важнейшим компонентом ее инвестиционной привлекательности.
Опасность попытки разыграть традиционную карту "сильного" государства заключается в том, что любой режим, ограничивающий права своих граждан, пользуется внутренней и, что особенно важно, внешней поддержкой лишь до тех пор, пока предлагаемые им способы решения политических и экономических проблем оказываются успешными. Запас его прочности, вопреки бытующим представлениям, гораздо меньше, чем у демократических политических систем: первая же неудача грозит обвалом всего созданного ранее. В случае с российским госаппаратом представляется более обоснованным подозрение, что провалом закончится уже дебют.
Сомнительна, однако, сама возможность эффективного усиления государственного аппарата в короткий срок. В силу исторических условий — развала союзного аппарата и последующей его демократической "чистки" — способность государства принимать оптимальные решения и, что, пожалуй, еще более важно, добиваться в отсутствие параллельной структуры партийных органов их быстрой реализации представляется весьма сомнительной. Именно поэтому исторический выбор, сделанный Егором Гайдаром в 1991 году в пользу "маленького и дешевого" государства, выразившийся в резком ослаблении его экономической роли и контрольных функций, выглядит более обоснованным. Выступая в сентябре 1992 года в Верховном совете Гайдар выразил суть полемики, ведущейся вокруг путей реформирования страны, в ответе на вопрос "Почему Россия не Китай?", прозвучавший из уст Аркадия Вольского, представителя наводившего в то время ужас на российских демократов "Гражданского союза". "Потому что у России нет мощного госаппарата, господствующей партии и подчиненной ей армии", — отвечал и. о. главы правительства. Изменения, происшедшие с тех пор в политической системе страны, так и не внесли существенных корректив в его слова.
Тем не менее, анализируя первые итоги либерализации коммунистических экономик, целый ряд экономистов как по ту, так и по эту сторону Эльбы приходит к выводу, что "переходный период" к более либеральной экономике наиболее эффективен в условиях более жесткого государственного контроля и постепенного сужения сферы его экономической компетенции. Еще полтора года назад председатель ВС России восклицал: "Надо было поручить министрам перевести работу своих отраслей на рыночные рельсы. Что, разве не выполнили бы?!" Выполнили бы. Однако поскольку этот вопрос Руслана Хасбулатова следует адресовать Михаилу Горбачеву, актуальность ответа на него невелика.
Как признался в беседе в корреспондентом Ъ ряд сотрудников администрации президента, основное внимание их аналитиков приковано сейчас не к проблеме усиления госаппарата, а к проблеме выработки интегрирующей государственной идеологии. Проблему они видят в том, что сейчас, в условиях стремительного падения популярности политических лидеров демократической ориентации, идеи демократии и экономического либерализма как таковые не смогут стать стержнем общественного сознания. В отличие от состоявшихся на протестантской предпринимательской идеологии и культе свободы Соединенных Штатов или ставшей колыбелью демократии Европы, государственная идеология России складывалась как последовательно православная, имперско-самодержавная и коммунистическая. Ни одна из этих идеологий не может быть даже в суррогатном виде использована сейчас.
История однако дает хотя и не бесспорные, но внешне