Лишь только русский флаг зареял над дудаевским дворцом и президент объявил об окончании кампании, начальник лейб-гвардии ген. Коржаков вернулся к своему любимому занятию в дни мира, а именно к охоте. Осудив "содержанцев криминальных коммерческих структур, небескорыстно вставших на защиту группы 'Мост'", генерал указал: "Все это инициируется известными нам людьми из 'гусиной' стаи. Замечу, кстати, что охота на гусей — мое давнее увлечение".
Представители гусиной стаи горячо осудили кремлевского Нимврода, однако мало кому пришло в голову, что в лице Коржакова мы имеем дело не с настоящим охотником, но скорее с любителем охотничьих рассказов. Конечно, некоторыми первичными познаниями о гусе генерал обладает, но в основном чисто гастрономическими — усвоив, что, по сообщению С. Т. Аксакова, "чем позднее осень, тем вкуснее становится гусь", генерал в самом деле отправился на охоту на исходе поздней осени — 19 ноября (2 декабря н. ст.). Что до иных познаний, да и просто охотничьего опыта, то тут налицо чистая похвальба. Объявив себя бывалым охотником на гуся, генерал, как совершенный новичок, удивляется шуму, поднятому "гусиной стаей", хотя еще в классических "Записках ружейного охотника Оренбургской губернии" отмечена замечательная бдительность гуся: "Быстро поднимаются старики ("Общая газета". — Ъ), и стремглав бросаются за ними молодые ("МК". — Ъ), оглашая зыбучий берег и спящие в тумане воды таким пронзительным, зычным криком, что можно услышать его за версту и более". Полное незнание повадок якобы излюбленной дичи объясняется просто: "давним увлечением" генерала охота на гуся не могла быть уже по той простой причине, что в давние времена Коржаков служил по линии Девятого управления, а вышеописанное увлечение можно было явить лишь в окрестностях возглавляемого нынешним аналитиком группы "Мост" ген. Бобковым Пятого управления — между тем в былых владениях Бобкова никто Коржакова с ягдташем и патронташем не видывал. Видно, если генерал прежде и увлекался охотой на гуся, то разве посредством посещения колхозных рынков.
Думские депутаты боевиты не менее, чем описанные Аксаковым гуси, и для умиротворения расходившихся гусаков думское начальство решило завести приставов, которые будут порядок наблюдать. Председатель комитета по организации работы Думы Владимир Бауэр сообщил, что приставы "не будут позволять разгореться страстям, разнимут дерущихся, удалят из зала тех, кто порядок нарушает". Пока что, по словам Бауэра, "подобрали одного, старшего, ищем других".
Пока что общественность реагирует кисло и ставит в вину изобретателям почина даже естественное желание назначать приставами людей рослых и дюжих. Вероятно, привередливость объяснима тем, что слово "пристав" у наших современников ассоциируется в основном со сценой в корчме из "Бориса Годунова". Наблюдатели опасаются, что лидер "Женщин России" Алевтина Федулова, подобно хозяйке корчмы, впадет в обличительство: "От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих да обирают нас, бедных". Во взаимоотношениях же новоучрежденного института с фракцией "ЯБЛоко" могут наблюдаться вовсе драматические сцены — "Григорий вдруг вынимает кинжал; все перед ним расступаются, он бросается в окно. ПРИСТАВЫ: 'Держи! Держи!' Все бегут в беспорядке".
Движимый сходными опасениями, председатель думского комитета по безопасности Виктор Илюхин предлагает обратиться не к древнерусской, но к древнеримской традиции: "'Закон о бесчестном поведении властей' в Римской империи ставил барьеры на пути к власти лицам с сомнительной и подмоченной репутацией. А ревностными его исполнителями были римские магистры (вероятно, имеются в виду магистраты. — Ъ). Остается пожалеть, что подобного... не было и нет в России".
При знакомстве с посвященными данному периоду римской истории трудами Светония и Тацита делается не вполне понятным испытываемое Илюхиным сожаление — российский быт, конечно же, несовершенен, но от того, что Россией стал бы править исправно прошедший вышеописанные законодательные барьеры Нерон или Тиберий, совершенства вряд ли добавилось бы. Правда, не вполне понятно, откуда Илюхин черпает сведения о барьерах как таковых, — смена цезарей происходила, как правило, в крайнем сумбуре. Если же есть сведения, что senatus populusque romanus тщательно и неспешно изучали морально-политический облик претендента на роль нового принцепса, а цезарем мог стать лишь человек во всех смыслах безупречный, тогда Илюхин совершил открытие, в корне меняющее все доселе известное об императорском Риме. Самое же загадочное — это илюхинская апелляция к законодательной практике эпохи ранней Империи, когда действительно широко применялся lex de laesa maiestatis, что на практике означало истребление людей, осмелившихся неодобрительно отозваться о цезаре. Возможно, упорный в оскорблении величества председатель комитета по безопасности искренно сожалеет, что в России нет сходного закона и центурион из ГУО никак не принесет ему от цезаря приказа наложить на себя руки, но такие суицидные настроения трудно счесть вполне массовыми.
В извинение Илюхина с его экскурсом в римское право следует заметить, что и неизмеримо более элитарный мыслитель, президентский советник Андраник Мигранян примерно столь же силен в истории — причем не в давних временах Юлиев-Клавдиев, но даже в довольно близкой эпохе Ленина-Сталина. Призвав крепить державность, кардинально пересмотреть экономическую политику (ибо нынешняя не укладывается "в новое видение власти и государства в экономической и социальной жизни общества") и взять курс на международную самоизоляцию, оптимистичный Мигранян сообщил, что есть шанс сделать 1995 год "годом великого перелома".
Исходящие из уст политолога державно-авторитарные призывы вполне понятны, ибо для Миграняна "наша слава — русская держава", и державному служению он посвятил все свое существование. Ведь даже общеизвестная в столичном свете склонность горячего политолога к прилюдному хватанию дам за ягодицы имеет глубоко державную цель. Главная задача любимого Миграняном авторитарного государства — хватать своих подданных за ж..., и в нынешний подготовительный период целеустремленный политолог активно тренируется в приемах хватания, дабы затем, в качестве советника, обучить грядущего авторитарного правителя наиболее просвещенным и в то же время эффективным захватам. Тем не менее при всей святости целей их словесное оформление представляется не вполне удачным. Один "великий перелом", суть которого также заключалась в усилении государства, экспроприации частника и окончательном опускании железного занавеса, уже имел место в 1929 году. Как выразился Солженицын, "это был Великий Перелом, да только не говорят — чего перелом? Русского хребта". Возможно, действует отмеченная тем же Солженицыным закономерность "иногда мы хотим солгать, а Язык нам не дает", однако просвещенному политологу, прежде чем вещать от имени нации, стоило бы для начала ознакомиться с языком этой нации и понять, что он порождается историей, отчего в нем бывают выражения с абсолютно однозначными ассоциациями. Для сравнения можно было бы прикинуть, какая судьба постигла бы в ФРГ мыслителя, призвавшего к "окончательному решению" какого-нибудь национального вопроса.
А ведь можно было бы взять пример с представителя России при Святейшем Престоле Вячеслава Костикова, органически живущего в мире русской культуры. Всю силу культурных аллюзий Костиков демонстрирует в своем отзыве об известном товаропроизводителе: "Вот расчетливый Скоков, вылезающий из политического погреба всякий раз, когда Россию охватывает болезненный озноб, снова предлагает России свои уста для брачного поцелуя".
Несомненно, Костиков, говоря о хтоническом Скокове, имел в виду традиционный романтический сюжет "жених-мертвец", блистательно выраженный в балладе Жуковского "Людмила", где явление брачующегося Скокова представлено следующим образом: "Страшно доски затрещали, кости в кости застучали, пыль взвилася; обруч — хлоп; тихо, тихо вскрылся гроб", после чего товаропроизводитель обращается к болезненной России: "Кончим путь: ко мне, Людмила; нам постель — темна могила". В итоге рокового бракосочетания "тихий, страшный хор завыл: Смертных ропот безрассуден, Царь Всевышний правосуден etc.". Содержательная часть хорового резюме, очевидно, найдет полное понимание в Ватикане, хотя, увидев Костикова, тихо и страшно завывающего хором, служители престола Св. Петра могут быть несколько удивлены.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ