Президент Альфа-банка, член попечительского совета Пушкинского музея, соучредитель литературной премии «Большая книга» и автор знаменитой «консервативной» рецензии на роман Захара Прилепина «Санькя» поделился с СК своими соображениями о состоянии современной отечественной литературы и культуры вообще.
Citizen K: Вы один из учредителей литературной премии «Большая книга». Так что, наверное, уместно будет спросить: что вы думаете о явлении «отечественная современная литература»?
Петр Авен: Сперва я должен сказать, что у истоков «Большой книги» стояли Михаил Фридман и Владимир Григорьев, а я и все остальные примкнули к ним лишь впоследствии. Я присоединился, потому что, мне кажется, это очень естественная идея. Точно такой же естественной идеей, кстати, было бы сейчас сделать премию по журналистике — потому что исчезающие виды нужно поддерживать.
При этом, признаюсь, отношение к современной литературе у меня скептическое. И как раз одна из идей этой премии состояла в том, чтобы искать что-то новое, находить, культивировать. Потому что традиционные институты поддержки — советские — исчезли и нужно создавать новые. А поскольку мы — те, кто вложил деньги в эту премию,— верим в преимущество частных институтов, то мы посчитали, что одним из таких частных институтов может стать эта премия. Именно так можно будет кого-то выделить, кому-то помочь. И впоследствии сегодняшняя — на мой непрофессиональный взгляд не вызывающая восторга — ситуация в нашей литературе сможет измениться.
CK: Вы действительно верите в то, что так можно организовывать культурный процесс?
П. А.: Я верю, что общественный спрос на что бы то ни было порождает частные институты, которые, в свою очередь, способствуют появлению того, на что существует общественный спрос. Я ответил?
CK: А разве такой общественный спрос на литературу и вообще на прекрасное сейчас есть?
П. А.: Вы хотите меня подловить? Ну да, вся система запросов общества по сравнению с советским временем фундаментально поменялась, и литература только одна из жертв этой смены. Но в какой-то степени запросы тоже формируются институтами. Так что сформировать такой запрос — одна из задач премии.
CK: Одно из отличительных свойств этой премии — большой призовой фонд. Выходит, больше денег — больше искусства?
П. А.: Это все, конечно, очень нелинейно, но какие-то зависимости такого рода существуют. Некоторая корреляция между деньгами, выделяемыми на искусство, и самим искусством есть, безусловно. Это сложная и нелинейная связь. В любом случае безденежная премия кажется мне инструментом куда менее сильным, чем денежная премия. И сейчас, когда в нашей стране люди даже в бизнес больше идти не хотят, а хотят идти в государственные структуры, чувствуя, что там можно больше заработать, неудивительно, что и литературой люди станут заниматься, только когда на это станет возможно хоть как-то жить. На Западе, конечно, тоже почти никто на литературу не живет, но там для писателей хотя бы есть университеты, где они могут преподавать за нормальные деньги. А у нас нет и такой возможности, у нас вообще грустная история. Поэтому мы хотели платить приличные деньги тем, кто того заслуживает.
CK: Вот вы говорите, что проблемы с искусством связаны с отсутствием на него запросов. При этом вы публично, если можно так выразиться, придерживаетесь консервативных — в западном смысле слова — взглядов. Но разве не капитализм принес нам идею успеха как главного мерила всего — до того русской культуре чуждую? Разве не капитализм разрушил запросы на искусство, принеся новые?
П. А.: Вы сейчас излагаете распространенное мнение, которое при этом абсолютная глупость. Вот Дуня Смирнова написала по поводу моей дискуссии с Прилепиным, что все искусство по сути антибуржуазно. Это — ложь. Причем ложь очевидная — есть, конечно, и антибуржуазное серьезное искусство, но в основном большое искусство вполне буржуазно, оно формировалось по запросам буржуазии. Поэтому говорить, что капитализм уничтожает искусство, просто глупо. Проблема России не в том, что здесь капитализм. Проблема в том, что происходящее здесь сегодня — явно не капитализм. Так что валить на него, в частности, сегодняшнюю литературную ситуацию не приходится.
Причина нашего сегодняшнего творческого упадка не в том, что наши творцы бедные, а в том, что способных мало и мало к литературе интереса.
А если уж говорить об эффекте «капитализм плюс литература», то самая большая литература на сегодняшний день, как мне представляется, американская. И есть, по-моему, прямая связь: самые богатые страны — они и самые культурно развитые. Нет, не капитализм причина утери интереса к литературе — это уж точно.
CK: Но все же, если посмотреть на вещи простым бытовым взглядом — вместо культурных, интеллигентских ценностей предложили другие, скажем так, «бескультурные».
П. А.: А как раз не надо смотреть бытовым взглядом. В России исчезла пассионарность. Ушел интерес к будущему — оно никому не интересно. Я вот сейчас занимаюсь тем, что вместе со своим близким товарищем Альфредом Кохом беру интервью у тех, кто стоит у истоков перемен,— у Чубайса, у Андрея Нечаева, у Бурбулиса, у Шохина. Это серьезные, глубокие интервью — ведь мы сами были внутри и можем задавать немного другие вопросы, чем среднестатистический журналист. Эти материалы висят на сайте журнала Forbes. И вот самое интересное — практически никто этого не читает. В 1937 году, по прошествии 20 лет после революции, были написаны тома, библиотеки целые о семнадцатом годе. Белые, красные, эмигранты — все писали. Причина очень простая — в 37-м году всем было интересно будущее. Все думали о том, что же случилось и что будет потом. А сейчас будущее никому не интересно. А отсутствие интереса к будущему определяет отсутствие интереса к искусству. Потому что искусство — оно все про будущее. Про то, какая будет жизнь и какой она быть должна. А сейчас наше общество этим вопросом совсем не интересуется. Последняя хорошая книжка, которая говорит о прошлом и будущем на русском языке — во всяком случае, из тех, что я прочитал,— это роман Александра Кабакова «Все поправимо». Потому что Кабаков — он из того поколения, которое еще мучится вопросами, что такое жизнь и что такое будущее. Этих мучений сегодня практически ни у кого нет, поэтому и литература стала другая.
CK: Отсутствие такого пристального интереса к событиям двадцатилетней давности, возможно, объясняется тем, что 91-й год все же не был революцией.
П. А.: Эта была межеумочная, половинчатая революция. И эта ее половинчатость — одна из причин, почему мы находимся там, где находимся. Революция предполагает фундаментальную смену элит. Большевики удержались у власти, потому что фундаментально поменяли всю элиту. Приходили в банки, выгоняли банкиров, сажали неизвестно кого. Приходили в министерства, выгоняли абсолютно всех. Назначали своих главных художников, своих главных режиссеров. А тут этого не произошло. Тут культурная элита осталась совершенно та же, административная элита практически та же — замы стали начальниками, но в целом то же. Единственное, что изменилось,— пришел большой блок будущих олигархов, они стали деньги зарабатывать. Но в целом мало что поменялось.
И теперь я думаю, что, возможно, если б было настоящее обновление, если б была люстрация и запрет на профессии, то, наверное, не было бы того, что сейчас. Не знаю, что было бы с экономикой, но коррупции такой точно бы не было.
CK: И как вам с такими взглядами живется в нашем все более левеющем обществе?
П. А.: Я уже сказал, вся эта левизна — это просто болезнь от недоумства, от недостатка культуры. От зависти. От глупости. Я встречался с такими новыми левыми интеллигентами — и некоторые из них даже неплохие люди. Но абсолютно дремучие. Необразованные. Не знающие ни собственной истории, ни вообще основополагающих вещей. Именно в этом — главные проблемы левых. Существуют миллионы книжек, написанных гениями — Хайеком, Фридманом. Но ведь их никто не читает. Так что нынешнее «полевение» интеллигенции — это, конечно, беда, и хоть с этим не все просто, но прежде всего это признак скудоумия, и больше ничего.