Кто меня все ж таки поразил во всей этой истории, так это Борис Акунин. Он искренне считал, что у него получится придумать для России повестку дня, объединить вокруг нее лидеров оппозиции и поженить их с простыми протестующими, переформатировать политику и победить. Он сорвался из своего замка в Сен-Мало, первым дилижансом бросился в Париж, оттуда на всех парах в Москву и, как говорится, с головой нырнул в оранжевые волны революции. В этом есть что-то тургеневское, хотя и не скажу, что именно.
Русская литература время от времени впадает в проповедническую фазу, но менее всего этого можно было ожидать от ироничного Григория Шалвовича, человека по всему не об этом. Это было невероятно симпатично. И естественно из этого ничего не вышло. А что вы хотите? Последний раз обустроить Россию пытался Александр Солженицын и преизрядно растратил на этом свой моральный авторитет. Хорошо хоть Акунин сразу после 5 марта уехал, дав несколько глубоко разочарованных интервью. Но как он надеялся!
А кто из нас не ощущал, что вот сейчас, наконец, получится придумать, что нужно делать, и даже уже придумалось, и, в сущности, это все понимают, осталось только произнести вслух по пунктам — и страна изменится? Он просто яснее многих выразил это ощущение своим перемещением из Франции в Россию и обратно. И кстати, о Тургеневе, благородную роль которого он так ярко исполнял.
Для меня лично пиком революционных событий оказался обед, на котором я имел честь сидеть за одним столом с Акуниным и Сергеем Пархоменко, а само событие было посвящено выходу кулинарной книги Елены Чекаловой. Все романы Ивана Сергеевича про то, как кто-то оказался не готов. Рудин, Инсаров, Лаврецкий, Базаров, Нежданов — все не готовы или готовы, когда не надо. А у Елены Чекаловой, напротив, рассказывается, как все готово. Мысли сами собой текли в сторону трагического вопроса, как это получается. Россия с кулинарной точки зрения представляет собой злокозненное сложносоставное блюдо, ингредиенты которого готовятся по отдельности,— ну что-то вроде буйабеса. Получается, что рыба уже совсем подошла, а бульон не прокипел. Прав был Ленин: только настоящая кухарка может управлять государством. У нас не готов ни Немцов, ни Удальцов, Ксения Собчак, наоборот, вскипела, все наперекосяк. А у Чекаловой даже яйца-пашот получаются, хотя это вообще безнадежное предприятие.
Я должен был улетать 5 марта, но перенес на 6-е, ходил на митинг, унылый, как утренняя пионерская линейка в ноябре. На следующий день утром я был в Канне — там на инвестиционной выставке МИПИМ показывали Сколково. Как говорится, в Канне весна, но тревожно строителям русского инновационного центра. Потому что Сколково — это была программа президента Медведева, а теперь какая к чертовой матери модернизация? Там на строительство Сколково государство дает только 50% средств, вторую половину должны составлять частные инвестиции, а кто будет вкладываться в российскую модернизацию? Люди практические теперь больше думают, как вложиться в русскую реакцию — она явно будет расти.
Там даже конференцию на эту тему устроили, Виктор Вексельберг сам приехал и спрашивал. А у меня меж тем родился план развития Сколково в порядке горячечного крае-ведения. Там между Канном и Ниццей в лесах находится главный центр французских инноваций город София Антиполис.
Место нам не чужое из-за имени. Он назван в честь Софи Лаффитт, в девичестве несравненной Сони Гликман или еще Софьи Григорьевны Гликман-Тумаркиной. Она была слависткой — у нее книги про Чехова, Толстого, Блока, Есенина, она переводила Ахматову (хотя Ахматовой это очень не нравилось), у нее училась Вероника Лосская, которая теперь в Париже, главная цветаеведка, и т.д. Немного странно, что именем такого человека может быть назван город, а в городе главная площадь — Place Sophie Laffitte, будто она вроде Кадырова. А это была очень достойная женщина, знакомая всей второй эмиграции, дружила с Виктором Некрасовым, общалась с Ростроповичем и Вишневской, Ефимом Эткиндом, Андреем Синявским, Михаилом Геллером, Марией Розановой. С исторической точки зрения, кстати говоря, люди вроде Акунина, только что без замка в Сен-Мало,— и все оказались готовы несколько раньше, чем прокипел бульон. И им так же приходилось коротать время в кафе — ну вроде «Жан-Жака»,— размышляя, как бы им пережить неразделенную любовь к своей стране.
Она вышла замуж за Пьера Лаффитта, идеалиста, у которого все получилось. Настолько, что он смог, как средневековый герцог, позволить себе называть города и площади именем любимой жены. Думаю, это приятно. В 1960 году он написал статью в Le Monde «Le Quartier Latin aux Сhamps» — «Латинский квартал в деревне». Там была такая тема, что Латинский квартал обуржуазился, там дорого, там плохой воздух, там пробки, там больше нет вольного духа творчества, который был когда-то. И хорошо бы всем жителям этого квартала уехать куда-нибудь в деревню и жить там всем вместе. И в принципе было бы неплохо, если бы это все было на Лазурном берегу.
Тут надо сказать, что в принципе разные представители того, что называется теперь креативным классом, и так покупали тогда что-нибудь в деревне и переезжали туда жить, но, во-первых, каждый сам по себе, так что не создавалось креативной среды, а во-вторых, на Лазурном берегу было довольно дорого, а покупали как-то на западе и северо-западе, в Биаррице, на острове Ре против Ла-Рошели, или даже еще севернее, в Сен-Мало, как Григорий Шалвович. А на Лазурке лето дольше и леса волшебнее. Мысль эта в 1960 году вообще никого не увлекла. С какой это стати государство или бизнес начнут строить чего-то такое в лесах для каких-то непонятных людей? Кто в это поверит? А потом наступил 1968 год, и вот тут ситуация поменялась. Правительство Жоржа Помпиду увидело идею Лаффитта с другой стороны. Париж восстал — и прежде всего Латинский квартал. Де Голль ушел, но Помпиду сам был голлистом, продолжал ту же политику, что и великий генерал, только помягче, а делать это, сидя в городе, который тебя ненавидит, очень неудобно.
Ну вот взгляните на это с нашей точки зрения. Москва была заполнена митингами, протестовало примерно 100 тысяч человек. Все, говорят, креативный класс. А Сколково — 30 тысяч человек. Причем считалось, что проект будет редуплицироваться, второе Сколково — еще 30 тысяч. Марат Гельман тут недавно выступал с идеей гуманитарного Сколково — тоже тысяч 35 можно выселить куда-нибудь в леса за Чехов. Глядишь, никаких протестующих и не останется.
Собственно, это и была моя главная инвестиционная идея для Сколково. Ну если рыба уже дошла, а бульон не прокипел, давайте разделим эти блюда, и пусть они существуют как бы как два разных. Медведеву Сколково было нужно для модернизации. А теперь оно может пригодиться для несколько иных целей. Конечно, в самом Сколково атмосфера будет так себе с государственной точки зрения. Но это как раз нормально — у нас традиция в этом смысле. Дубна, Академгородок, Протвино, Пущино были местами ничуть не менее оппозиционными. Делали бомбу и ругали власть. Бомба нам, правда, сейчас не очень нужна. Но тут важно не то, что они производят, а чего не производят. В Софии Антиполисе сейчас живет 145 тысяч человек. За сорок лет — ни одной демонстрации. А кому чего демонстрировать в лесу?
Вообще, это интересно, что произошло с людьми 68 года. Их ведь всех пристроили. В поздние 80-е годы, когда мы впервые стали сталкиваться с западными университетами, вдруг выяснилось, что там все сплошь левые, даже американцы, что это не к нам приезжают специально отобранные товарищи с коммунистической ориентацией, а они все там с этим заскоком. Это было так дико, что даже случалось переспрашивать — вы правда считаете, что коммунизм — светлое будущее, а не темное прошлое? Всерьез? Но действительно после 1968 года все университеты преобразились, всех революционеров как-то пристроили на работу, превратив в государственных служащих и погрузив в мелкую борьбу за место профессора. Одновременно с этим университеты разукрупнили и выселили из центра города, чтобы они не делали погоды.
Но мне не удалось выступить с этим, как мне кажется, интересным докладом на тему инвестиций в контрреволюцию. Как-то что-то поменялось, Виктор Вексельберг привел на заседание своих знакомых инвесторов, и они все живо и заинтересованно высказывались в том смысле, что не очень понимают, во что вкладываться в Сколково. И я даже думаю, что, возможно, это и к лучшему, что меня не пустили на трибуну. Диковатая какая-то получилась у меня картинка.
Но у вас есть лучше? Вы понимаете, что делать тем 100 тысячам, которые митинговали по Москве?
Ждать новой революции? Мы научили людей, что выходить на митинги можно, это морально оправданно и не страшно — в том случае, если выходит много людей. Давайте подождем, пока им станет еще хуже жить, когда вместо креативного класса выйдет некреативный, и тогда уж революция победит? Но этого как-то странно хотеть. Русский бунт редко бывает осмысленным.
Уезжать? Это больше подходит дамам. Они могут уехать, заниматься Чеховым и Толстым, и их именем назовут города и площади благодаря их выдающимся душевным качествам и несравненным внешним данным. В отсутствие этих конкурентных преимуществ остается сидеть где-нибудь в Сен-Мало и предаваться разочарованным размышлениям. Хотя, может быть, там со временем появится Place Akunin.
У вас вообще есть какая-нибудь формула сосуществования с Россией в условиях неразделенной любви к ней? Всем стать наблюдателями и наблюдать, как она несовершенна, и постоянно ей на это указывать? Этим трудно возбудить иное ответное чувство, кроме как ярость.
Все теперь как-то потянулись вон из Москвы, натоптанной митингами и шествиями. Некоторые полагали, что Путин не будет мстить, но непонятно, отчего же. Если из соображений государственной мудрости, так это не его тема. Акунин, кстати, считал, что еще как будет. Мстительность характера присуща бывшим полковникам, электорат это отчасти ценит, отчасти считает извинительной слабостью, но в целом не возражает. Теперь Путин уже начал — Алексея Козлова все-таки посадили. Самолеты на Запад улетают стаями. Они нам — да и катитесь! Мы им — да будьте вы прокляты! Гармонично.