Девять лет назад в североосетинском городе Беслан террористы захватили школу. Заложников держали три дня. Спустя девять лет лидер общественной организации «Матери Беслана» Сусанна Дудиева рассказала корреспонденту «Власти» Зауру Фарниеву о том, как бывшие заложники и их родственники прожили эти годы и почему они по-прежнему считают, что от них скрывают правду.
Следствие по бесланскому теракту продолжается. Что изменилось? Есть у вас надежда, что скоро оно завершится?
Нас, пострадавших, уже даже перестали извещать о продлении срока расследования. Лично я за весь прошедший год не получила ни одного письма, что сроки расследования переносятся, как это делалось все предыдущие восемь лет. За этот же год ни мне, ни моим знакомым не поступило ни одного вызова в прокуратуру и мы не получили ни одного ответа на те вопросы, которые задавали. Я так понимаю, что расследование стоит на месте. Полная тишина. Я думаю, что следственная группа носит номинальное название «по расследованию бесланского теракта» и занимается, видимо, всеми остальными делами и поручениями.
Почему же тогда не закрывают дело?
Потому что впереди еще рассмотрение жалобы потерпевших в Страсбурге, и до этого момента его закрывать не станут. Кроме того, не проведены еще следственные действия по двум неопознанным террористам. Нет ответа от следствия на наше ходатайство о повторных допросах руководства оперативного штаба, а также на наши вопросы о том, что происходило в школе и оперативном штабе с 1 по 3 сентября. Если закрыть дело сейчас, то это будет нечестно по отношению к нам и вызовет волнение среди пострадавших. Сейчас мы все, пострадавшие,— один обнаженный нерв, и я не могу даже представить, на что люди способны, если выяснится, что расследование теракта закрывают.
А какова судьба жалобы, которую пострадавшие в Беслане подали в Европейский суд по правам человека?
Уже закончились коммуникации со сторонами процесса. Все вопросы заданы — и пострадавшим, и ответчику. Теперь мы ждем назначения даты начала процесса. Я думаю, что к концу этого года процесс уже начнется. Недавно мы направили ходатайство, чтобы слушание дела велось на русском языке, и попытались убедить суд, что наше участие в процессе будет плодотворным. Ответа мы пока не получили.
Чего вы ждете от расследования в России?
Должна появиться какая-то информация, которая расставит точки над i. Осталось очень много свидетелей, которые участвовали в спасении заложников, оказывали помощь или, напротив, не участвовали, так что информация не может быть всегда скрытой. Точно так же, как вышла наружу информация о том, что провода на самодельных взрывных устройствах в спортзале не были соединены. Об этом говорили на допросе руководители саперной группы Гаглоев и Набиев, которые в числе первых вошли в спортзал. Не буду говорить, как эта запись к нам попала, но на ней оба сапера утверждают, что взрыв произошел не внутри зала. Я просто уверена, что информация, подобная этой, еще обязательно появится.
На годовщину трагедии в Беслане уже давно не приезжают высокопоставленные чиновники из Москвы. Вы ждете их визита?
Лично для меня это не важно, но есть люди, для которых это имеет значение. До сих пор не названы имена руководителей правоохранительных структур, призванных обеспечивать безопасность граждан, по вине которых был допущен захват заложников. Должна быть работа над ошибками. Обо всем об этом нужно говорить с народом.
Вы сейчас занимаете должность директора Центра профилактики сиротства и развития семейных форм устройства детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, «Моя семья». А другая ваша соратница Марина Пак работает в Центре реабилитации детей при женском монастыре в Алагире. Там проходят реабилитацию дети, пострадавшие в Беслане. Кроме контроля над расследованием теракта вы нашли и новое применение свои силам?
В этом центре, построенном уже после теракта, бывают дети разных конфессий и национальностей. Я думаю, что нашим матерям, работающим там, отрадно видеть духовный рост и мусульманских детей, и православных, просто наших осетинских детей. Для них, наверное, это какое-то успокоение. А я работаю с детьми-сиротами и с их возможными приемными родителями. Я говорила уже, что мы все — как один нерв. Успокоение наступает, только когда мы можем оказывать помощь другим людям. Наш комитет работает, у нас сейчас много забот — есть проблема поступления в вузы бывших заложников, проблемы санаторной реабилитации, трудоустройство. Кстати, самые большие проблемы как раз с трудоустройством.
Почему?
Наши ребята в основном поступали в вузы, где готовят сотрудников правоохранительных структур, а сейчас им очень трудно устроиться на работу, потому что есть указ, согласно которому в силовые структуры не берут бывших заложников. Поэтому и трудно.
А что изменилось у женщин, которые в результате теракта и штурма стали инвалидами-колясочниками? Насколько я помню, Дмитрий Медведев в 2011 году пообещал им помощь.
Да, на встрече с нами тогда Дмитрий Медведев, занимавший пост президента страны, пообещал помочь шести женщинам, которым необходимо лечение за границей. Трое из них мамы, которые ценой своей жизни спасли детей. В этом году с помощью руководства республики мы отправили на лечение Залину Хузмиеву, которая потеряла слух. Сейчас она слышит. В теракте погибли двое ее детей, и то, что она, потерявшая слух, сейчас слышит, для нас счастье. На встрече с Дмитрием Медведевым мы настаивали на том, чтобы отправить четверых — самых тяжелых — в Германию и оставить их там до тех пор, пока не будет положительного результата в их состоянии. Дмитрий Медведев сказал, что это для государства не проблема, но, видимо, это все-таки оказалось проблемой. Да даже не о Германии речь! Почему бы их не отправить в Институт нейрохирургии имени Бурденко, где очень уважаемый нами профессор Коновалов просто творит чудеса с такими больными?
То есть после вашей встречи с Медведевым этим женщинам вообще не оказали помощь?
Была диспансеризация — на уровне наших участковых врачей. А я хочу напомнить, что этим молодым женщинам, самой старшей из которых 40 лет, необходимо высокотехнологичное обследование и лечение. И я не могу понять, как можно на них махнуть рукой. Участковые врачи не то что не приходят к ним, могут даже в течение года ни разу не позвонить. Соцработники за ними не закреплены. Все окружающие уже привыкли к мысли, что эти женщины сами тянут свой крест.
Я помню, были проблемы с психологической реабилитацией бывших заложников. Сейчас такая реабилитация проводится?
Нет. Если кто-то и работает в этом направлении, то только на добровольных началах: приезжают волонтеры и работают с детьми. В основном это люди из-за границы, которые год собирают деньги, чтобы поработать здесь. Никакой специальной программы психологической реабилитации нет. И от этого возникает много проблем. Поведение многих из бывших заложников зачастую бывает просто неадекватным. Тот ад, через который они прошли, не мог не оставить отпечатка на психике. А кроме того, уже после этого сами родители воспитывали своих детей, внушая, что им все должны. Так что работы для психологов очень много, но этим никто не занимается.
Работая с сиротами, вы, наверное, слышали о «законе Димы Яковлева». Как вы к нему относитесь?
Если закон есть, я обязана его исполнять. Но как женщина и как мать я не согласна с тем, что нужно было таким образом решать какие-то политические вопросы. Нужно было просто ужесточить передачу детей за границу и договариваться о том, чтобы следить за судьбой каждого ребенка. Это неправильно, когда кто-то ограничивает надежду детей на выздоровление или надежду на другую, лучшую жизнь. В России всегда так: для того чтобы что-то изменилось, кому-то нужно умереть. Смерть мальчика Димы Яковлева повлияла на судьбу других детей, лишив их возможности использовать шанс на выздоровление. Я имею в виду детей с врожденными или приобретенными патологиями, которым замещающие родители (иностранцы) смогли бы организовать высокотехнологичную медицинскую помощь. И в России есть такие люди, но если есть такая возможность за рубежом, в Америке, то нечестно по отношению к детям отвергать помощь иностранцев, лишая их шанса на полноценную жизнь.
Через девять лет после теракта люди в Беслане смирились с тем, что произошло?
Люди научились жить со своей болью. Научились прятать ее глубоко в сердце. Нам даже не надо говорить об этом. Мы видим душевное состояние людей по их глазам. Говорить о своем горе мы начинаем только тогда, когда встречаемся с вопиющей несправедливостью.