Анна Толстова о 10-й фотобиеннале в Мультимедиа Арт Музее

Юбилейная московская Фотобиеннале преподнесет зрителям множество сюрпризов. Это не фраза из пресс-релиза, это серьезно: на момент сдачи номера в печать расписание выставок еще не утряслось. Одно можно сказать точно: те выставки, что открываются в биеннальской штаб-квартире — Мультимедиа Арт Музее,— обязательны к посещению

"Эрвин Блюменфельд. (1897-1969). Фотографии, рисунки, фотомонтаж"

Одно из главных событий Фотобиеннале — огромная ретроспектива Эрвина Блюменфельда, прибывающая из парижского Jeu de Paume. Того самого Блюменфельда, неисправимого дадаиста, которого по ошибке принимают за великого фотографа моды, хотя в книгу со скромным названием "Сто моих лучших фотографий" он включил лишь четыре модных снимка. И всю жизнь (это была совершенно авантюрная жизнь, странно, что про него до сих пор не сняли остросюжетного байопика, а какая могла бы быть натура — Берлин, Амстердам, Париж, Нью-Йорк,— куда только смотрит Голливуд!) доказывал, что он не коммерческий фотограф, а художник, не уставая проклинать кураторскую мафию, что засела в фотодепартаменте MoMA. Первую серьезную выставку сделали лишь через десять лет после его смерти. В Москве покажут около 300 работ: дадаистские рисунки и карикатуры, коллажи и фотомонтажи, портреты знаменитостей, модная фотография для Vogue и Harper's Bazaar, ню для себя и для вечности, архитектурная съемка, рекламные ролики для универмага Dayton's — все, на что он был способен, не считая стихов и прозы, но это не выставляют. Нынче у Блюменфельда сложилась репутация отважного экспериментатора, однако все изобретения, будь то соляризация или съемка через перфорированный экран, были на совести его друзей, кумиров и коллег, начиная с Георга Гросса и Мана Рэя и заканчивая Сесилом Битоном. Кажется, формула успеха Блюменфельда иная: формалистский перфекционизм плюс поэтическое прозрение. Чем, как не пророчеством о мире и о себе самом (в 1941-м Блюменфельд с семьей каким-то чудом спасся из концлагерей на юге Франции и удрал в США), выглядит сегодня коллаж 1920 года "Чарли" — с Чаплином, распятым посреди руин просвещенной Европы, в хороводе пятиконечных звезд, свастик и могендовидов.

С 19 февраля по 11 мая

"Гарри Виногранд. Женщины прекрасны"

Справедливости ради заметим, что MoMA, который не уставал поносить Эрвин Блюменфельд, оказался не так уж близорук. В 1967-м глава фотоотдела музея Джон Шарковски открыл выставку "Новые документы", где были показаны работы трех молодых и практически неизвестных фотографов: Дианы Арбус, Ли Фридлендера и Гарри Виногранда. Выставка, давшая имя целому явлению, "новой документалистике", оказалась одним из художественных манифестов эпохи 1968-го: фотография совершила поворот к социальному, социальное позвало ее на улицу. Что до Гарри Виногранда (1928-1984), то его личный поворот к социальному не казался таким уж крутым: в великолепной троице он был самым последовательным ньюйоркцем, фотографом Нью-Йорка, который, конечно, город контрастов, протестов и Желтого Дьявола, но в то же время — город шика, блеска начищенных ботинок и круглосуточных тусовщиков. Серия "Женщины прекрасны" насчитывала что-то вроде 15 тысяч снимков — Виногранд отобрал всего 85 для книги, изданной в 1975-м и успеха не имевшей. Ну прекрасны. Ну распустили волосы, сняли бюстгальтеры, укоротили юбки, влезли в джинсы. Пошли на танцы, пошли на работу, пошли на митинг. Сейчас-то видно, что "прекрасные женщины" Виногранда, подловленные на переходах и остановках, в парках и на пляжах, в барах и на вечеринках, вышли на улицу, чтобы больше не возвращаться к домашнему очагу — к детской кроватке, кухонной плите и разбитому корыту.

С 19 февраля по 23 марта

"Другой Лондон. Жизнь города в объективе мировых фотографов. 1930-е — 1970-е"

Другой не в том смысле, что альтернативный и нетрадиционный, не как "Другой Петербург" К. К. Ротикова, поскольку Галерея Тейт, на которую в российско-британский культурный год возложена важная дипломатическая миссия, ничем таким, подрывным и возбуждающим российское законотворческое воображение, заниматься, конечно, не станет. Другой — как взгляд извне: небританцы на берегах Темзы. Прощай, Берлин, здравствуй, сплин и Лондон. Анри Картье-Брессон, Жак-Анри Лартиг, Дора Маар, Роберт Франк, Мартина Франк, Эмиль Хоппе, Эллиотт Эрвитт, Билл Брандт, Ирвин Пенн, Марк Рибу, Вольфганг Сушицки — созвездие.

С 19 февраля по 20 апреля

"Иван Бианки. Фотографии Санкт-Петербурга и Москвы 1850-х — 1870-х"

Петербургские фотографы шутят, что в определенных местах города — в гранитных плитах на невских набережных или между булыжников на Дворцовой — выбиты специальные лунки для штативов. Кто именно пустил эту шутку, доподлинно неизвестно, возможно, что Александра Китаев, классик петербургской фотографии, ее практик, историк и апологет, первый русский биограф Ивана (Джованни) Бианки. И верно, есть такие вот уже сто лет как открыточные ракурсы и перспективы, от которых сказать что оскомина — ничего не сказать. Однако фотография на то и молодой медиум, чтобы в нашей короткой в данном случае исторической памяти кто-то оставался первопроходецем. Первым, кто нашел канонические видовые точки для Петербурга, был швейцарский фотограф Джованни Бианки, работавший в имперской столице с 1852-го по 1884 год и заставший строительный бум эпохи историзма. Как большинство пионеров светописи, он был пионер много в чем: в фоторепродукции (переснимал акварели с перспективами залов только что построенного Нового Эрмитажа), в репортаже (например, запечатлел открытие микешинского памятника Екатерине II). Но главное — его виды Петербурга (Бианки снимал и в Москве, но куда меньше). Впрочем, хоть видовые точки и канонические, а все равно это другой Петербург: Исаакий только строится, Петропавловскому собору еще не успели надставить шпиль, а на Театральной пока не сгорел цирк.

С 26 февраля по 23 марта

Андре Штайнер

Вслед за первой великой венгерской пятеркой — Кертес, Мохой-Надь, Брассай, Капа и Мункачи — пошла в ход вторая, не столь великая, и Андре Штайнер (1901-1978) — как раз из нее. Инженер по образованию, всю вторую половину жизни он занимался главным образом прикладной, научно-технической съемкой. Но в первой половине жизни он был молод и влюблен без памяти в свою жену Лили — тогда-то он и был художником. Можно было бы сказать, что его фотография 1930-х — праздник тела и спорта времен "Олимпии", если бы Лени Рифеншталь и Андре Штайнер — еврей, которого еврейство и антисемитизм гнали по миру, из родной Венгрии в Вену, из Вены в Париж, а из оккупированного Парижа в подполье и Сопротивление,— не стояли бы по разные стороны баррикад. Но зато его тело — это просто тело, выпущенное на свободу, сбросившее форму в промежутке между обеими мировыми, хоть и спортивное, но не накачанное никакими воинственными идеологиями, играющее мускулами, потому что это просто красиво, и купающееся в лучах солнца во имя счастья, молодости и любви. И мы можем любоваться им, не опасаясь быть обвиненными в симпатиях к нацизму или сталинизму.

С 26 февраля по 20 апреля

Анна Толстова