Азия Ардженто о своем детстве, своем голосе и своем несовершенном кино

В прокат выходит «Пойми меня, если сможешь» — третий полнометражный фильм Азии Ардженто, на удивление светлая история чудовищного детства маленькой девочки из взбалмошной творческой семьи, переживающей мучительный развод. Анна Сотникова выяснила у режиссера, почему она опять грустит и снимает про себя

Вы не снимали кино десять лет, зато занимались кучей других увлекательных вещей — записывали музыкальный альбом, снимали клипы, снимались в кино, играли на вечеринках. Почему вы решили вернуться к режиссуре?

Ну, вот чтобы записать музыкальный альбом, мне вообще потребовалось двенадцать лет! Просто вот так я занимаюсь искусством — я рисую, пишу стихи, веду дневники, встречаюсь с людьми, а потом из этого что-то получается. В смысле, я не снимаю кино, потому что мне внезапно приходит мысль: "Ой, мамочки, десять лет прошло, пора бы снять новый фильм". Просто спустя десять лет приходит время рассказать новую историю — и это кажется естественным. Я выросла, мне почти сорок. Я вижу мир совсем по-другому — в том плане, что раньше мне нужно было все время протестовать, а теперь время протеста закончилось. С меня хватит — я же, в конце концов, женщина.

Этот фильм начался с того, что мне пришла в голову одна сцена: девочку выставляют из дома отца, она пытается пойти к матери, но мать не может ее принять. В результате она оказывается в этом ужасном саду со своими кошками. Она и сама как дикая кошка — из тех, что всегда оказываются в местах, где с ними может произойти что-то ужасное. Но, как и кошка, она обладает невероятными способностями к выживанию. Она может подойти к самому краю бездны, но так или иначе способна выжить. Весь фильм родился из этой сцены.

Возникает неизбежный вопрос...

Правда ли, что это в каком-то смысле моя автобиография? Очень странный момент — все хотят знать, насколько этот фильм связан с моей жизнью. Не то чтобы мне казалось интересным рассказывать, что из этого правда, а что нет,— я вообще могу притвориться, что ничего такого со мной никогда не происходило. Как вообще работает кино? Любой автор пытается вложить в свои произведения часть себя, увидеть в придуманной истории что-то свое, что-то, что его трогает. В противном случае стоит снимать документальное кино. Я могла бы взять камеру и просто начать снимать своих родителей.

Тоже было бы интересно.

Не спорю! Но меня не очень интересует документалистика — я слишком люблю рассказывать истории, что-то придумывать, работать с людьми, в конце концов. Документалистика — крайне манипулятивная вещь. Режиссер берет какую-то предвзятую идею и пытается привести предмет своего высказывания к своему собственному представлению о нем, при этом делая вид, что он всего лишь наблюдатель. В художественном кино такой проблемы не возникает.

На самом деле, вопрос был не совсем про автобиографию. Все ваши фильмы выглядят как что-то очень личное — как попытка разобраться в себе, смириться со своими внутренними демонами. От "Пурпурной дивы" возникает ощущение, что там вы выпускали наружу внутреннюю агрессивную сексуальность, от "Цыпочек" — что это вообще фильм, который, по-хорошему, не надо смотреть никому.

А так и есть. Мне не хотелось никому объяснять, зачем смотреть "Цыпочек", мне хотелось просто снять фильм про отчуждение маленького мальчика, и плевать мне было, тронет это кого-нибудь или нет. А что касается "Дивы", то мне вообще кажется, что все персонажи в этом фильме — я. Я мерзкий продюсер. Я сексуально одержимая наркоманка. Все в этом фильме так или иначе основано на событиях из моей жизни — только мне пришлось добавить в них юмора и гротеска, чтобы они сработали. Это было что-то вроде сеанса экзорцизма — надо было посмеяться над какими-то вещами и забыть их.

У вас это, кажется, семейное — разбираться с собственными эмоциональными проблемами при помощи фильмов.

Я вообще верю, что люди снимают кино, потому что у них на это есть глубоко личные причины — даже у режиссеров фильмов про инопланетные вторжения. В моем отце всегда была куча говна, связанного с его темной стороной и подсознанием,— и, наверное, я этому у него научилась. Самое смешное, что мы в семье никогда не обсуждаем такие моменты. Мы просто делаем это. Да, мы решаем проблемы через фильмы. Мы никогда не спрашиваем друг друга: "Почему ты хочешь, чтобы я сыграла эту героиню?" Моя мама, например, никогда не спрашивала у меня про "Диву" — просто снялась, и наши отношения стали намного лучше после этого.

А то, что ваш отец в своих фильмах маниакально убивает женщин, тоже с этим связано?

Это с его матерью связано. В его фильмах есть повторяющийся мотив — мать-убийца, мать-чудовище. Но, по-моему, сам он предпочитает объяснять проще: он убивает женщин, потому что это красиво. Для него это просто эстетика. Я же вижу в этом совсем другое — наверное, потому что для меня эстетика имела такое значение разве что лет в девять, когда я слушала The Cure и одевалась в черное. Казалось бы, дочь такого отца должна вырасти вечным готом!

Но при этом вы снимаете фильмы, исследующие вашу темную сторону.

Ну да, от моего отца так или иначе никуда не деться. Мне до сих пор кажется, что я снимаю хорроры, но не такие, как папины сказки, а психологические,— истории о повседневных ужасах. Меня всегда привлекали отбросы общества, люди, непохожие на других, те, которым не нужно подстраиваться, чтобы иметь смысл в жизни. У меня есть подозрение, что все это началось с моей одержимостью "Уродами" Тода Браунинга. Я этот фильм посмотрела в пять лет, и он дико на меня повлиял. Я всегда чувствовала себя очень похожей на них, не такой, как все. "Уроды" научили меня тому, что это абсолютно нормально.

"Пойми меня...", как и все ваши фильмы,— история об одиночестве, но при этом настроение у нее совсем другое, очень светлое.

Пока я монтировала фильм, кусочки моей жизни сложились воедино, я очень многое поняла. Это настолько же личная история, насколько универсальная. Просто творческую семью гораздо легче изобразить эгоцентриками — а так родители могли быть кем угодно. Банкирами или парой из богатого мужчины и женщины, которая вышла за него только для того, чтобы покупать туфли Prada. Дело совсем не в этом. Просто во все времена детство каждого человека — вне зависимости от пола или цвета кожи — наполнено чувством несправедливости, чувством того, что тебя не понимают. Семья, друзья, одноклассники. От этого остаются раны, с которыми мы потом ходим всю жизнь. Мне кажется, в этом едины все дети. У них нет права слова. Семья — это вообще тоталитарный режим, в котором родители решают все. Иногда ребенок может возразить и сказать "Не буду ходить в розовых штанах, буду ходить в белых", но все равно его голос всегда доносится откуда-то снизу. Родители никогда не встают на колени, чтобы услышать ребенка, часто неверно истолковывают, что происходит в его жизни, и из-за этого не могут помочь. Я прошла через это — все детство я была крайне несчастна. Отца никогда не было рядом, потому что он не мог писать сценарии дома и фактически жил в гостинице — ему мешали дети. Когда он не писал, то уезжал на съемки. Мама тоже отсутствовала месяцами — у нас были няни, но это не мешало мне чувствовать себя уродом, оторванным от общества. Кроме того, я ведь никогда не хотела быть актрисой.

Но вы же снимаетесь с девяти лет.

Да, потому что мне надо было привлечь внимание родителей. Ассистент Пазолини спросил, не хочу ли я сняться в кино, мама была против, а я согласилась. Отец же не верил в то, что я могу играть в кино, до того как мне исполнилось шестнадцать и я снялась в фильме "Сердечные подруги" в роли девочки, вовлеченной в инцест. После этого он наконец-то дал мне роль. Странное дело — я совсем себя не помню до того, как начала играть в кино. И курить.

То есть вы с девяти лет курите?

Ну да. А откуда, вы думаете, у меня вот этот голос, которым можно людей пугать? Я курю по две пачки в день — а моя бабушка вообще курит по три пачки красного "Мальборо", и ничего. Ей 86, а она в здравом уме и твердой памяти. А я была нервная, застенчивая и одинокая, меня все презирали лет до двадцати — когда я создала супергероя, которого, как мне казалось, все будут любить. Мрачную сучку из ада, с которой мне пришлось прожить много лет. Иногда мне начинало казаться, что я на самом деле ею становлюсь, но с возрастом я все больше от нее отдаляюсь.

Вам поэтому больше нравится снимать, чем сниматься? Чтобы почувствовать что-то настоящее?

Быть актрисой — все равно что быть гейшей: надо сделать режиссера счастливым, но хочется получить что-то в ответ. Мне хочется работать только с теми, у кого я могу чему-то научиться. Актерство занимает всего пару месяцев твоей жизни — ты делаешь свою работу, потом едешь на другие съемки, и ничего в твоей душе не меняется. Но когда ты снимаешь сам, фильм может отнять несколько лет твоей жизни. Это обсессия, и никому до нее нет дела, кроме тебя. Все равно что вынашивать ребенка — на определенном этапе ты уже не можешь от него избавиться. Режиссура тоже включает в себя игру — только игру с другими людьми, которым ты должен объяснить, чего ты от них хочешь. А моя съемочная площадка — это хаос. И я им повелеваю. Потому что если вы создаете хаос и у вас постоянно все меняется — от штанов актеров до реплик,— то при помощи этих маленьких ошибок может получиться магия под названием "правда". Какой-то итальянский критик в Канне сказал: "Мне ваш фильм очень понравился, но он же такой несовершенный". "Спасибо",— ответила я ему. Тоже мне умник! Думал, обидит меня, а сам комплимент отвесил. И вообще — что такое совершенный фильм? В любом случае, я к этому совсем не стремлюсь.

А что насчет актеров? К чему им стремиться?

Знаете, как говорит Абель Феррара: "Твоя хорошая игра в плохом фильме нахрен никому не сдалась". Хороший фильм и актера делает хорошим, но в дерьмовом фильме будь ты даже самым великим актером на свете — ты нахрен никому не сдался.

В прокате с 4 сентября

Интервью: Анна Сотникова

Другие кинопремьеры недели