Майкл Китон в "Бердмене"

Премьера кино

Завтра в прокат выходит "Бердмен" (Birdman or The Unexpected Virtue of Ignorance) Алехандро Гонсалеса Иньярриту, один из двух основных оскаровских фаворитов, претендующий на девять наград. В этой истории стареющего актера, возненавидевшего свой знаменитый блокбастер про Человека-птицу и обратившегося к бродвейскому психологическому театру, Алехандро Гонсалес Иньярриту взлетает над собой, как петух над забором,— героизм попытки оценила ЛИДИЯ МАСЛОВА.

Как устроен мир, Алехандро Гонсалес Иньярриту более или менее доходчиво показал в "Вавилоне" (Babel). Теперь он сужает задачу и, держа в уме цитату "Весь мир — театр", показывает устройство одного бродвейского театра: дело происходит в довольно козырном St. James Theatre, который, однако, в иронических целях персонажи порой называют захудалым. В "Бердмене" режиссер вообще много иронизирует и шутит, возможно, столько, сколько не шутил за всю свою предыдущую фильмографию. Однако испытывающему жесточайший кризис герою не до шуток, и в своей отчаянной попытке покорить Бродвей в качестве серьезного режиссера он использует рассказ классика Раймонда Карвера "О чем мы говорим, когда мы говорим о любви". У него же Алехандро Гонсалес Иньярриту одолжил и эпиграф — диалог с человеком, который добился того, чего хотел в жизни, а именно "чувствовать себя любимым на этой земле".

Впрочем, герой, чья бывшая жена (Эми Райан) верно замечает: "Вечно ты путаешь любовь и восхищение", больше общается не с чувствительным Раймондом Карвером, а со своим внутренним Бердменом, куда более простодушным и самоуверенным. Тот подбадривает неврастеника социологическими и культурологическими наблюдениями, уверяя, что "шестьдесят — это новые тридцать" и что зрители на самом деле любят кровь и action, а не всякое "многословное, депрессивное философское дерьмо". Под это определение вполне подходят некоторые предыдущие фильмы Алехандро Гонсалеса Иньярриту, так что можно счесть "Бердмена" и некоей рефлексией автора по поводу собственного творчества, но действительно трезво и строго отнестись к себе ему, видимо, мешает кокетство и самовлюбленность, как и герою Майкла Китона, только порой с трудом пытающемуся казаться самоироничным.

Сценаристы "Бердмена", понадергавшие цитат из различных американских классиков (вроде висящего у героя на зеркале изречения поэта Уоллеса Стивенса "Вещь — это то, что она есть, а не то, что о ней говорят"), чуть менее достойны светящего им "Оскара", чем актеры. Среди номинантов — Майкл Китон и Эдвард Нортон, состязающиеся в том, кто лучше сыграет самовлюбленного посредственного актера и неприятного человека, а также Эмма Стоун за роль желчной дочки героя, которая постепенно (и надо заметить, не слишком убедительно) оттаивает по отношению к папе, весь фильм выслушивающему упреки, что он плохой отец, и почти искренне в этом кающемуся. Но пожалуй, при просмотре "Бердмена" станиславское "Не верю!" довольно часто вертится на языке, и только одна эмоция вызывает настоящее, безусловное доверие — это страх облажаться, который транслируют, кроме главных героев, еще два прекрасно сыгранных персонажа второго плана: продюсер (Зак Галифианакис) и актриса (Наоми Уоттс), давно мечтавшая о Бродвее и теперь трепещущая от волнения и неуверенности в себе.

Усугубляют нервозную атмосферу постоянно дребезжащие на саундтреке барабаны, тарелки и цимбалы, как будто тебя психологически готовят к какому-то смертельному цирковому номеру и герой, тряхнув своей бердменовской стариной, вот-вот совершит под куполом несколько фигур высшего пилотажа. Он и правда демонстрирует сверхспособности — левитирует в гримерке, двигает взглядом предметы, а во время кульминационной шизофренической ссоры со своим alter ego бесконтактным способом разбивает постер фильма "Birdman 3". Из других подвигов Человека-птицы стоит упомянуть разоблачение предубежденной критикессы из The New York Times (Линдсей Дункан) — размахивая у нее перед носом белой маргариткой, герой рассерженно кудахчет: "Ты ничего не способна увидеть, если у тебя нет для этого ярлыка!" — после чего рвет ее блокнотик и допивает ее мартини. Кроме того, герой отшлепывает газетой вышедшего из повиновения "актер актерыча" (Эдвард Нортон изображает его отчасти в духе самопародии), вытащив его в одних трусах из солярия, а сам в итоге доигрывается до почти полной гибели как бы всерьез и до рецензии, где бриллиантом сверкает слово "суперреализм".

С надоедливыми джазовыми барабанами в "Бердмене" порой пытается бороться какая-то проникновенная классическая музыка, и изредка они, к счастью, вообще умолкают, чтобы люди могли хоть немного поговорить по-человечески, почти не притворяясь круче, чем они есть, как, например, в сцене, когда герои Эдварда Нортона и Эммы Стоун играют в true or dare на крыше, словно приподнявшись над всей этой театральной условностью, разваливающимися декорациями, сваливающимися париками, отклеивающимися усами и бутафорскими пистолетами, которые, однако, и тут по всем чеховским понятиям рано или поздно стреляют. Вообще, визуально "Бердмен" — фильм энергичный, бойкий, подвижный, камера Эммануэля Любецки то и дело шастает по длинным закулисным коридорам, снятым как бы одним планом, и монтажные склейки тут не всегда заметишь. Зато назойливо лезут в глаза цветовые эффекты — в картине очень мало естественного освещения, и театральная жизнь окрашена то в тревожный красный, то в обнадеживающий зеленый, то в потусторонний синий. За два часа к раздражающим звукам и краскам можно немного притерпеться, и в целом "Бердмен" получился гораздо симпатичней и занимательней большинства фильмов данного автора, но все-таки, если выбирать, как в коммуникативной игре, "правда или действие", в "Бердмене" скорее больше второго, отвлекающего от некоторой недостаточности и неубедительности первого.