"Русскiй романсъ" в Театре наций

Премьера театр

В Театре наций вышел спектакль Дмитрия Волкострелова, молодого экспериментатора, знатока contemporary art и постановщика "Лекции о ничто". "Русскiй романсъ", поставленный им в стиле кейджевских мистификаций, открывает начатую театром программу актуализации русской классики. Оценила затею АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

Выпускник Льва Додина, основатель нового питерского театра Post Дмитрий Волкострелов упорно расшатывает представления о том, что такое театр, а что — нет. Его спектакль может состоять из двух фраз — так было в десятиминутном "Солдате" по тексту Павла Пряжко — или из 535 слайдов ("Я свободен" по тому же Пряжко). Или вообще, как в поставленной им в Театре наций пьесе Пряжко "Три дня в аду", содержать только внутренние монологи.

Минувшей осенью на фестивале NET показали его версию "Лекции о ничто". Зритель как завороженный слушал текст Кейджа, глядя на зачехленный куб, из которого актеры появлялись на несколько секунд в финале. Оторваться было трудно. Молодой режиссер умеет так виртуозно выстраивать ритм спектаклей, в которых практически нет действия, что публика (та ее часть, что поддается театральному гипнозу) впадает в транс. Впрочем, по сравнению с "Лекцией о ничто" действия в "Романсе" очень даже много.

Соратница Волкострелова — художник Ксения Перетрухина — засадила пространство Малой сцены березами (собственно, разделения на зал и сцену тут нет). Среди берез (настоящие стволы уходят под колосники, но лишены ветвей) расставлены стулья для зрителей. Прожекторы высвечивают четыре микрофона и трех девушек — Алену Бондарчук, Татьяну Волкову, Инну Сухорецкую. От четвертой (Мария Шашлова) остался только голос — и уже сам этот прием вносит в атмосферу привкус ностальгии.

Сначала современные, буднично одетые девушки и такой же будничный невидимый голос перебирают первые строчки романсов, как будто листая страницы какого-то невидимого песенника: "Я вновь пред тобою...", "Я вас любил...", "Я думал, сердце позабыло..." Потом, пока над их прическами колдует гример, читают свои письма, которые писали, пока репетировали. Они о том же, о чем писалось большинство романсов,— о попытке прочувствовать, удержать каждое мгновение жизни: вот оно было и нет его. "Вот сейчас идет спектакль. Спектакль, в котором меня нет. Вы здесь, а меня — нет",— произносит голос. Свет гаснет, вернее, тускнеет, как на закате, а потом вспыхивает, как восход: девицы предстают павами XIX века — в белых платьях, с томными изгибами и таинственными взглядами.

Есть еще два участника "Русского романса": кроме трех актрис и нежного, но бесплотного голоса это стоящий в центре, как бы на опушке березовой рощи, рояль и композитор Дмитрий Власик, появляющийся в сумерках и сперва почти беззвучно трогающий клавиши, подтягивающий колки, пощипывающий струны (рояль, как мы помним, "был весь раскрыт, и струны в нем дрожали") — сухие щелчки, шорохи, всхлипы заполняют пространство, пока три грации молчаливо смотрят в зал. Потом они по очереди запоют — робкими, непоставленными голосами, то склоняясь над струнами рояля, как над бездонным колодцем, то протяжно глядя в зал. Инна Сухорецкая, самая юная из актрис, смотрит по-детски открыто, но есть в ее взгляде такое, как говаривали сочинители романсов, "биение внутренней жизни", что глаз не отвести. И пока она смотрит в зал, свет, как бывает в солнечном лесу, то и дело меняется, а Дмитрий Власик священнодействует со струнами рояля, вдруг понимаешь, что режиссер Волкострелов — такой же настройщик, только инструментом ему служит зрительское восприятие. Вот он еще разок поиграет светом, музыкой, подтянет ритм, столкнет радикальные поиски постдраматического театра и старинный жанр романса и, может быть, прочистит наш слух.