"Бумажная архитектура. Конец истории" в ГМИИ имени Пушкина

Выставка архитектура

Маленькая ретроспектива важного для российской архитектуры течения собрана главным специалистом по "бумажникам" Юрием Аввакумовым и дополнена историческим материалом из запасников Пушкинского, собранным сотрудницей музея Анной Чудецкой. Рассказывает ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

С начала 1990-х Юрий Аввакумов собирает и выставляет утопические проекты, которых в 300-летней, от Петра Великого и петербургских "прошпектов", истории русского урбанизма возникало предостаточно. В синих башнях-депозитариях, кочевавших по московским и западным музеям с 2000 года, выставлялись копии архитектурных рисунков. Каждый зритель примерял на себя роль архивариуса, выдвигая тяжелые ящики без внешней маркировки и сталкиваясь с очередной утопией, от хрестоматийной Башни III Интернационала Владимира Татлина до собственно "бумажной архитектуры" — детища перестройки и постмодернизма. Нельзя забывать, однако, что аввакумовские "депозитарии" тоже художественный жест: это умная скульптура, проникнутая элегической меланхолией перед лицом несбывшегося, слишком возвышенного для бренной экономики прожектерства отдельных визионеров и мегаломанов. А "бумажная архитектура" как таковая оформилась в отдельное направление не столько на волне нового интереса к авангарду и конструктивизму, сколько в диалоге с западными коллегами, начинавшими architecture on paper еще в конце 1960-х годов.

Первые европейские "бумажники" зародились в Италии и были принципиально настроены на то, чтобы не строить реальных зданий, а создавать "маленькие поэтические миры", по выражению одного из лидеров направления Массимо Сколари. Была и политическая подоплека, как и в случае советских "бумажных", только с обратным идеологическим знаком. Западные, как тот же Сколари или Леон Криер, считали, что деньги на строительство есть только у "жуликов и воров", оттого-то честный архитектор просто обязан ограничиваться бумагой. У наших, наоборот, скепсис перед бесконечными рывками в будущее, попытки проверить иронией плановое строительство, призванное осчастливить массы. При этом на выставке не обходится и без предвидений: Владимир Тюрин, например, задумывается в конце 1980-х о "постсоциалистическом городе", и то, что у него получается, мы, собственно, видим в больших и не очень городах, где практикуется точечная застройка,— грязь и ветошь прекрасно уживаются с небоскребом в чистом поле и вечном котловане. Впору снова возвращаться в два измерения и критиковать новую архитектуру, суверенно-демократическую, благо и денег на большие стройки в ближайшее время никому не светит.

Поэтическая суть "бумажной архитектуры" и обеспечила ей международный успех. Архитекторы начинают побеждать на конкурсах, преимущественно японских, с начала 1980-х. Для западных и дальневосточных ценителей их вещи — постмодернизм в чистом виде, не отягощенный необходимостью выражать принципы в материале, а значит, предавать их: здания в общественном пользовании обживаются не теми, кто считывает все слои цитат. В отличие от западных аналогов в советской "бумажной архитектуре" есть человеческое измерение — это не только критика конструктивистских и сталинских утопий, но и трагикомедия, почти что балаганчик, где здания истекают клюквенным соком. Надо сказать, что почти всем "бумажникам", все-таки строившим (уже в постсоветскую эпоху), удается это подмигивание сохранить. "Деревянный небоскреб" Ильи Уткина и Александра Бродского превратился в "Павильон для водочных церемоний" Бродского соло, сохранив суть интеллигентной времянки. "Вавилонскую башню" Михаила Филиппова и не отличить от его реальных построек вроде "Римского дома" во 2-м Казачьем переулке.

Выставка совсем маленькая, и треть вещей старинные: Пиранези с вездесущими "Тюрьмами", Кваренги, Гонзага — в общем, те итальянцы, которых принято вспоминать в связи с архитектурной фантазией и ее воплощением в России. К выставке, кроме ощущения, что поставили красивый, но громоздкий бабушкин комод, они ничего не добавляют — наоборот, сбивают с толку своей серьезностью. А "бумажная архитектура" в первую очередь явление несерьезное, с историей беседовавшее на равных, без пиетета.