В Москве может появиться улица Иосифа Бродского. Идею уже одобрили в Мосгордуме. Ведущая "Коммерсантъ FM" Светлана Токарева обсудила тему с Андреем Бильжо — художником, писателем и ресторатором, а по образованию — психиатром.

— Доброе утро, Андрей Георгиевич!

— Доброе утро, Света, доброе утро, дорогие радиослушатели. Ну здорово, если эта улица появится, сейчас идут обсуждения параллельно появления улицы имени Владимира Высоцкого, Таганский тупик хотят переименовать — многие против, потому что это старое название. Это сложный вопрос. Не знаю, как отнесся бы к этому Иосиф Александрович, думаю, что он на эту тему пошутил бы и написал бы какое-нибудь стихотворение наверняка, потому что странно — страна поиздевалась над ним довольно здорово и довольно долго, выгнала его, сажала его. Я сейчас, когда готовился к программе, еще раз перечитывал Бродского и всю его историю и думал, ведь это были годы оттепели, почему в этот период оттепели, когда появился джаз и много разной литературы и замечательных фильмов, и вдруг процесс над Бродским за тунеядство? В общем, странная это штука.

Интересно, что в моей жизни он появился довольно поздно, ну, относительно поздно, это был конец 70-х — начало 80-х, и так получилось, что я работал в отделении психиатрической больницы имени Кащенко и проходил там ординатуру, как раз в том отделении, где лежал один раз Иосиф Бродский. И я даже взял и заказал историю болезни, имел на это право, из архивов, и читал эту историю болезни, и даже ссылался на эту историю болезни, когда мы писали методические указания для того, чтобы с больных снимали диагноз. И в этом отделении, в этом холле, я даже знал, за каким столом его навещала Анна Андреевна Ахматова, а потом, когда у нас вышла книжка с Игорем Иртеньевым, у которого, кстати, в понедельник день рождения, я поздравляю Игоря Иртеньева, замечательного нашего поэта, с днем рождения, мы эту книжку отправили Иосифу Бродскому через нашего общего друга Петю Вайля, который сейчас похоронен недалеко от Бродского тоже в Венеции, в колумбарии.

Вот это какая-то плотная связь, и потом я оказался в Венеции, в которой часто живу, и многим показывал места, которые любил Бродский, и десятки раз был на кладбище Сан-Микеле, где он похоронен, на протестантском кладбище, рядом с православным погостом, напротив могилы Эзры Паунда. Хотели сначала и вырыли уже могилу рядом с Эзрой Паундом, но потом друзья сказали, что Бродский не может лежать рядом с ним. Я говорю так быстро, потому что сказать за пять минут про Бродского практически невозможно, это профанация, поэтому только какие-то точки и больше ничего.

Я уже 14 лет бываю в Венеции, Бродский стал для меня совсем близким и до такой степени, что его образ, особенно в тумане, просто видится, как он идет. Я познакомился с Робертом Морганом, которому он посвятил книжку "Набережная неисцелимых". В общем, то, что называется через одно рукопожатие: через рукопожатие Пети Вайля, через рукопожатие Роберта Моргана, ощущение какой-то близости, и особенно через Венецию, потому что так точно, как написал Бродский в своей книге, своем эссе "Набережная неисцелимых", никто никогда не писал про Венецию, это какое-то точное и очень живописное описание. Вообще Бродский — фантастически живописный поэт, читать его вслух не имеет права никто, я прочту несколько строчек, буквально оговариваясь, что единственный человек, который здорово читал Бродского, был сам Бродский. Он даже не читал, он пел. И вот эта его картавость, его быстрая речь, иногда сходящая на медленную, что называется логоневрозом, который его украшал, вот это удивительно. Если бы он не был поэтом, он бы от этого страдал, но это его украшало, конечно. Вот про Венецию, смотрите:

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах

Толкуют в холле о муках крестных;

Пансион "Академиа" вместе со

Всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот

Телевизора; сунув гроссбух под локоть,

Клерк поворачивает колесо.

И вот Бродский:

И восходит в свой номер на борт по трапу

Постоялец, несущий в кармане граппу,

Совершенный никто, человек в плаще,

Потерявший память, отчизну, сына;

По горбу его плачет в лесах осина,

Если кто-то плачет о нем вообще.

Это Бродский приехал в пансион "Академиа" первый раз в Венецию, и это его стихотворение "Лагуна" точно описывает и состояние, и его самого. А вот смотрите, как живописно:

Коньяк в графине — цвета янтаря,

Что, в общем, для Литвы симптоматично.

Коньяк вас превращает в бунтаря.

Что не практично. Да, но романтично.

Он сильно обрубает якоря

Всему, что неподвижно и статично.

А вот еще, смотрите:

Октябрь — месяц грусти и простуд,

А воробьи — пролетарьят пернатых —

Захватывают в брошенных пенатах

Скворечники, как Смольный институт.

И воронье, конечно, тут как тут.

Хотя вообще для птичьего ума

Понятья нет страшнее, чем зима,

Куда сильней страшится перелета

Наш длинноносый северный Икар.

И потому пронзительное "карр!"

Звучит для нас как песня патриота.

1967 год, друзья мои, 1967 год. Как точно, как напоминает мне сегодняшнее время, и как это живописно и не практично, как оно сегодня:

Мать говорит Христу:

— Ты мой сын или мой

Бог? Ты прибит к кресту.

Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,

Не узнав, не решив:

Ты мой сын или Бог?

То есть, мертв или жив? —

Он говорит в ответ:

— Мертвый или живой,

Разницы, жено, нет.

Сын или Бог, я твой.

Друзья мои, будьте здоровы, держите себя в руках и читайте Бродского, соблюдая знаки препинания. Это вам очень-очень поможет.