Русская деревня как прообраз социального государства

107 815 сельских обществ, объединявших 232 907 населенных пунктов, было в Российской Империи на начало XX века. Эти образования не только подчиняли порядку крестьянский труд, но и обеспечивали своим членам серьезные социальные гарантии, поэтому многие видели в крестьянской общине прообраз социального государства будущего. Однако архаические модели человеческих отношений хотя и гарантируют стабильность, сильно мешают модернизации страны. Между тем промышленная модернизация была необходима, и вместе с заводами и железными дорогами Россия получила армию рабочих, которые в отличие от крестьян были вполне восприимчивы к революционной пропаганде.

АЛЕКСАНДР КРАВЕЦКИЙ

Демократия снизу

Российские законодатели всегда предпочитали предписывать стране нормы жизни, исходя из умозрительных представлений об идеальном обществе. Ситуаций, когда законодательство лишь оформляло уже существующие общественные институты, а не конструировало нечто новое и невиданное, было в нашей истории не так уж много. Именно к таким счастливым исключениям относится крестьянская община. Даже во времена крепостного права крестьянская община обладала достаточно большой самостоятельностью в повседневных делах. Ведь владельцу душ было важно получение дохода, община же несла перед помещиком коллективную ответственность, гарантируя выплату оброка со всех хозяйств, входящих в нее. В правовое поле крестьянская община включалась постепенно. В 1838 году законодательство признало сообщества государственных крестьян, а после отмены в 1861 году крепостного права крестьянское "общество" стало той сельской административной единицей, с которой власть была готова иметь дело (сами крестьяне слово "община" не использовали, а свои объединения называли миром или обществом, причем последнее название фигурировало и в государственных бумагах). Главным органом крестьянского общества был сход, выносивший решения чаще всего в устной форме, хотя они могли и записываться. Именно мирской сход распределял наделы между членами общины, регламентировал порядок общих работ, нанимал пастухов и сторожей, размышлял, стоит тратить силы и средства на строительство дорог и мостов или же с этим можно повременить. На сходе в общину принимались новые члены и исключались те, кто решал перебраться в город или в другое село. Прием и исключение проходили непросто, поскольку члены общины были связаны круговой порукой и отвечали за то, чтобы все крестьяне исправно платили подати и исполняли свои обязанности перед государством. Если из общины уходил полноценный член, его долги и обязанности перекладывались на тех, кто оставался. Новых же членов было нужно обеспечить земельным наделом, а земли всегда не хватало.

При принятии решений мир исходил не только из соображений целесообразности, но и из своих представлений о справедливости и законе. Мир мог, например, удовлетворить просьбу бывшей односельчанки, которая вышла замуж в другое село, но, овдовев, пожелала вернуться назад. И хотя никаких формальных прав на получение земли по месту прежнего жительства вдова не имела, мир, учтя, что вдова — "природная нашей деревни соседка", постановлял, что она может вернуться назад на "вечное жительство". Несложно представить, до какой степени при обсуждении подобных вопросов накалялась обстановка.

Вообще, при принятии мирских решений господствовали внутренние правила, а не законы империи. Например, живущие на государственных землях сибирские крестьяне передавали и наследовали свои наделы, хотя по закону эти земли принадлежали казне. Ссылки на то, что эту землю обрабатывал отец и дед, оказывалось вполне достаточно, чтобы община признала права потомка. И никого не интересовало, по какому праву отец и дед пользовались землей.

Неписаные традиции работали не хуже писаных законов. Так, в некоторых регионах правом засева гривы, то есть возвышенности среди болот, обладал тот, кто по весне первый приехал на участок с сохой и распахал его. Отсюда поговорка "чей наезд, того и пашня", которую современный урбанистический быт преобразовал в сентенцию "кто первый встал, того и тапки". При этом выезд на гриву ранней весной не означал, что крестьянин претендует на владение этим местом — он признавал его территорией, находящейся в общей собственности. Потенциальный владелец не мчался по болоту с сохой, а заявлял о своих правах на сходе. И если сход поддерживал его притязания, временный пользователь безропотно уходил.

Сельские сходы могли собираться часто, иногда два-три раза в неделю. Участвовали в них главы всех самостоятельных хозяйств. Главы семей, не отделившихся от родителей и живших с ними под одной крышей, в сходах не участвовали. Традиция устанавливала порядок проведения сходов. Пожилые крестьяне сидели, молодые стояли. Споры иногда приобретали весьма эмоциональный характер, но до драк не доходило. Если же кто-то считал себя оскорбленным и полагал, что обязан физически наказать обидчика, то он должен был каким-то образом заманить зарвавшегося оппонента в кабак. В отличие от уличного мордобоя кабацкие драки считались допустимыми. Если же побитый в кабаке пытался жаловаться общине, то мог услышать, что хорошие люди по кабакам не ходят, а на улице тебя бы никто не тронул.

Несколько иначе выглядели большие сходы, в которых участвовали жители разных сел, а то и всей волости. Участие в таких больших собраниях многие крестьяне воспринимали как выход в свет, люди робели и часто предпочитали молчать, чтобы не сказать глупость и не опозориться. Здесь же появлялись и свои публичные политики — бойкие обитатели торговых сел или же те, кто получил опыт городской жизни. Людей, способных говорить с толпой и пробивать те или иные решения, крестьяне называли горланами. Они могли оказывать существенное влияние на ход собрания, поэтому горланов иногда подкупали. Именно их следует считать первыми в истории России проплаченными депутатами.

В XIX веке о крестьянских сходах писали много — и журналисты, и писатели, и этнографы. При этом объектом критики сторонних наблюдателей был как раз излишний демократизм этих мероприятий, который воспринимался как хаос и анархия.

Корпоративная этика

Община давала своим членам довольно серьезные социальные гарантии. В случае чрезвычайных происшествий — пожара, болезней и прочих неприятностей, да и просто когда работы становилось слишком много и люди переставали справляться, община приходила на помощь. Крестьянский мир посылал здоровых людей топить печь, готовить еду и ухаживать за детьми в тех домах, где все работоспособные члены семьи были больны. Вдовы и сироты могли рассчитывать на помощь в обработке земли или уборке урожая.

В некоторых случаях помощь не была безвозмездной — человек, которому она оказывалась, должен был в будущем в какой-то форме за нее расплатиться. Например, погорелец мог просить мир поставить ему новую избу. Мир выделял лес под вырубку, предоставлял рабочую силу и т. д. Когда же погорелец становился на ноги, он выплачивал долг. Существовала также традиция прощать долги такого рода за угощение, то есть за еду и питье, которыми хозяин потчевал пришедших помочь.

Обычно помочи (так называлась коллективная мирская помощь соседу) начинались с того, что хозяин просил поддержки у односельчан. Это происходило на сходе, или же нуждающийся просто обходил дворы. Участие в помочах не было обязательным, но желающих обычно бывало много, поскольку за коллективной работой следовало угощение, а после застолья — ночные катания на лошадях и прочие развлечения. Нужно сказать, что после революции идею помочей успешно перехватила власть. Коллективный бесплатный труд в нерабочее время получил название субботников и воскресников, хотя в роли нуждающегося погорельца выступало родное государство. По образцу деревенских помочей субботникам старались придать характер праздника труда. Играющий на рабочем месте оркестр — характерная черта подобных мероприятий.

Мы не погрешим против истины, сравнив село с корпорацией, которая регламентирует не только труд своих членов, но и их личную жизнь и отдых. Корпоративы, то есть регулярные праздники, были совершенно необходимой частью жизни русского крестьянина. Дням церковного календаря соответствовали не только предписанные Типиконом церковные богослужения, но и традиционные игры и развлечения, кроме прочего, решавшие многочисленные социальные проблемы. К примеру, в некоторых регионах молодежь, обходя дворы со святочными песнями и прибаутками, поименно перечисляла пары на стадии активного ухаживания. Войдя во двор, где жил потенциальный жених, толпа пропевала или выкрикивала имя его партнерши. Таким образом до родителей доносилось, кого их сын намерен выбрать на роль жены. Родители же, имевшие в этих вопросах право решающего голоса, могли поддержать этот выбор, а могли и воспротивиться.

Крестьянское хозяйство — это семейное производство. Родственные и трудовые отношения переплетались здесь порой очень замысловато. Картина нередко осложнялась еще и тем, что в одном доме сосуществовало несколько семей. Дело в том, что мужчина мог стать полноправным членом общины, только женившись. И происходило это не сразу после свадьбы, а лишь после выделения из родительского хозяйства и строительства собственного дома. А до того младшая семья считалась частью родительской, и на мирском сходе интересы последней представлял лишь один человек. Глава семьи — большак, как правило, старший из здоровых и активных мужчин, был всевластным правителем семьи. А поскольку деревенские работы довольно четко делятся на мужские и женские, заместителем большака по женской части была его жена — большуха, или старшуха. Если же большак был вдовцом, эту функцию исполняла его незамужняя сестра или же старшая невестка.

О внутрисемейной демократии говорить не приходится. Все распоряжения большака подлежали безоговорочному исполнению. Если община была институтом демократическим, то семья — жестко патриархальным. Отношения между членами семьи были иерархичными, и место в этой иерархии определялось не личными качествами, а традицией. Например, сноха, первой пришедшая в дом, обладала перед прочими правами "первозамужества" — занимала, независимо от возраста, относительно привилегированное положение.

Перечить старшим было невозможно, что создавало благодатную почву для различных злоупотреблений. В первую очередь здесь следует упомянуть снохачество, распространенную практику сожительства большака со своими невестками. Власть, которой большака наделяла семья, давала ему такую возможность. Не составляло труда услать сына работать вне дома, чтобы остаться наедине с его женой. А механизмов защиты от посягательств большака практически не было. Случаи обращения женщин в суд по этому поводу были единичными и ни к чему не приводили, поскольку волостные суды всячески уклонялись от рассмотрения подобных дел. Общественное мнение практически не осуждало снохачество, и сын, решившийся протестовать против подобных притязаний отца, считался сыном непочтительным. Лишь в 1918 году снохачество вошло в перечень поводов для расторжения церковного брака.

Больно умные

Экономические связи крестьян были довольно обширными, о какой бы то ни было замкнутости общины говорить не приходится. Крестьяне прекрасно умели контактировать с представителями других сословий, хотя о взаимопонимании можно было говорить далеко не всегда. Публицист и славянофил Юрий Самарин так описал коммуникацию крестьянина с чужаком, от которого он зависит: "Умный крестьянин в присутствии своего господина притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему прямо в глаза, честный обкрадывает его, и все трое называют его своим отцом".

Представителей других сословий, приехавших что-то продавать, покупать или же собирать подати, крестьяне все-таки уважали. Но был и другой тип пришлых горожан, которые ничем не торговали, не исполняли властных функций и даже не искали полезных ископаемых. Свою миссию они видели в просвещении, к чему крестьяне совершенно не стремились. Просвещаться, то есть каким бы то ни было образом менять взгляды и образ жизни, крестьяне не любили. Доброхота-помещика, желавшего за свой счет изменить жизнь крестьян к лучшему, ненавидели сильнее, чем безжалостного эксплуататора.

В России образованные люди всегда любили учить народ и прививать ему свою систему ценностей, считая ее единственно верной. Правда, успехи подобного просвещения были довольно скромными — крестьянская община прекрасно противостояла любым внешним воздействиям. Это на своей шкуре почувствовали революционеры-народники. Не будем углубляться в хорошо известную историю хождения в народ, когда летом в деревню отправились сотни переодетых крестьянами студентов и прочих молодых людей, пересыпавших свою речь диалектными словечками. Этот костюмированный культпоход должен был решить амбициозную задачу трансформировать крестьянскую общину в социалистический фаланстер. Народникам казалось, что крестьяне, воспитанные на демократических процедурах общинной жизни и к тому же склонные к коллективизму, уже почти готовые жители города Солнца. Надо лишь найти к ним правильный подход и говорить с ними на языке, который они понимают. Именно поэтому агитационные сочинения стилизовались в том числе под благочестивые листки для простого народа. Известна, например, брошюра "О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы", рассказывающая не о святителе Николае Мирликийском, как можно было ожидать, а о Николае Гавриловиче Чернышевском. А на обложке другой брошюры красовался такой заголовок: "Слово на Великий Пяток преосвященного Тихона Задонского, епископа Воронежского, о правде и кривде". Однако к святителю Тихону Задонскому это сочинение отношения не имеет — его автором был народник С. М. Кравчинский, а отпечатали брошюру в Женеве. Агитаторам казалось, что крестьяне с их ярко выраженным коллективизмом — прирожденные революционеры, но при ближайшем знакомстве выяснялось, что крестьяне — это защитники существующего порядка вещей, а не его разрушители. Так что все эти попытки агитации на языке народа потерпели полную и сокрушительную неудачу. Крестьяне слушали агитаторов с большим скепсисом и охотно сдавали их властям.

Революционеры были далеко не единственные, кого отторгала крестьянская община. Она с недоверием относилась вообще ко всем, кто пытался изменить ее привычный, не подлежащий критике уклад. Доставалось и священникам-идеалистам. Молодые выпускники семинарий мечтали нести в народ живое слово и встречали полное непонимание. Когда приехавший в свой сельский приход священник А. И. Розанов произнес первую проповедь не по писаному тексту, а просто обращаясь к людям, прихожане восприняли это негативно. Община стала упрекать священника — дескать, он должен проповедовать "от Писания", то есть по книге, а отсебятину говорить может каждый. И священнику пришлось уступить. "После возьмешь, бывало, с клироса какую-нибудь книгу, положишь на аналой, да и говоришь, что знаешь",— вспоминал Розанов. То есть он по-прежнему произносил импровизированные проповеди, но при этом глядел не на людей, а в книгу. И это всех устраивало.

Но были и куда менее безобидные традиции. Например, следование деревенским правилам хорошего тона вело к тому, что священник злоупотреблял спиртным. В сельских приходах отказ батюшки выпить предложенную хозяином водку воспринимался как страшное оскорбление. Во время праздничных обходов, когда священник посещал дома прихожан, те видели в нем почетного гостя, которого необходимо потчевать и в первую очередь — поить. Уважительных причин для уклонения не было, отказы не принимались. В крестьянской культуре совместные трапезы имели большое значение. Это был способ поддержания добрососедских отношений внутри прихода, поэтому отказаться от угощения и застолья было невозможно. "В нашем простонародье,— вспоминал священник Иоанн Беллюстин,— доселе неизменным сохраняется то свойство, которое во времена давние отличало предков его,— гостеприимство. Прекрасное в себе, оно, однако же, слишком грубо, невыносимо, навязчиво проявляется у крестьян. Так, случился праздник, например Пасха,— священник ходит с образами. Угощение, то есть водка и закуска, в каждом доме. Молебен отслужили, и священника просят почтить хозяина, выпить водки и закусить. Священник отказывается — перед ним становится все семейство на колени и не встает, пока священник не выпьет. Не подействовало и это, уговорил он хозяев встать и идет, не выпивши,— конечно, хозяин в страшной обиде; с негодованием бросает что-нибудь за молебен и уже не провожает".

Приехавший в сельский приход молодой священник оказывался перед дилеммой: либо принимать угощения прихожан и периодически напиваться в стельку, либо отказываться от алкоголя и таким образом испортить отношения с приходом. В результате некоторые священники просили церковные власти выпустить указ, под страхом всех мыслимых и немыслимых кар запрещающий церковнослужителям употреблять спиртное. Тогда священник мог бы честно говорить гостеприимным хозяевам, что пить ему закон запрещает. "Пока принцип необижания будет допускаем,— писал один из участников дискуссий,— до тех пор известная картина Перова "Крестный ход в деревне" не выведется в Православной Русской Церкви".

К светлому будущему

Куда эффективнее преобразовывали общину реформаторы сверху. Почему борцы за капиталистическое будущее не любили крестьянскую общину, вполне понятно. Круговая порука, которой были повязаны ее члены, означала, что наиболее способные и предприимчивые будут платить налоги за нерадивых и бездельников. Общинная собственность на землю, когда один участок переходил от одного семейства к другому, лишала стимула повышать ее плодородие — зачем, если на следующий год твою землю будет обрабатывать другая семья? К тому же круговая порука затрудняла выход крестьян из общины, что тормозило развитие промышленности. Именно этим объясняется то, что Петр Столыпин делал ставку не на крестьянскую общину, а на отдельные самостоятельные хозяйства. По идее так должно было произрасти прогрессивное сельскохозяйственное производство, опирающееся на научные методы, а не на сомнительные местные традиции. А тех, кто не вписался в новое хозяйство, ждали рабочие места на заводах и фабриках.

С точки зрения экономики эта схема кажется практически безупречной. Но по крайней мере с одной существенной оговоркой. Схема не учитывает глубочайшего культурного шока, который испытывал вырванный из общины и переселившийся в рабочую казарму (так тогда называли общежития) крестьянин. Конечно, крестьянский труд был нелегким, но община работала как социально ориентированная корпорация, которая обеспечивала селу общественную стабильность. В городе же ничего подобного не было. Если для крестьян праздничные дни были средством консолидации, то отдых у рабочих не имели устойчивой традиции и превращался в грандиозную пьянку. Рабочие в выходные представляли собой серьезную опасность для общественного спокойствия. "Всякий, кому приходилось бывать в праздничные дни в фабричных центрах, поражается тем разгулом, который царствует среди рабочих,— говорил в 1896 году один из докладчиков на IV Всероссийском торгово-промышленном съезде.— Кабаки и трактиры, составляющие неизбежную принадлежность таких мест, бывают обыкновенно переполнены народом. Водка быстро производит свое действие, начинаются ссоры, драки целыми партиями, причем в дело нередко пускаются ножи, и в результате несколько человек изувеченных или раненых. Для поддержания хотя бы некоторого порядка среди фабричного населения фабричной администрации приходится содержать усиленный состав сторожей и фабричной полиции".

Оказавшиеся вне общины крестьяне были удобным объектом для различных революционных агитаторов. Это и был тот самый пролетариат, которому нечего терять и на который делали ставку представители наиболее радикальных революционных партий. Бывшие крестьяне из рабочих казарм, так же как и бывшие крестьяне, попавшие в окопы Первой мировой войны, оказались пушечным мясом революции, а затем и Гражданской войны. Что же касается крестьянской общины, то в процессе коллективизации 1920-1930 годов эта форма человеческого общежития прекратила свое существование.