500 лет со дня смерти одного из самых неортодоксальных живописцев в мировой истории искусства

В этом году исполняется 500 лет со дня смерти Иеронима Босха. Юбилей одного из самых неортодоксальных живописцев в мировой истории искусства отмечают большой выставкой в нидерландском городе Хертогенбос.

СЕРГЕЙ ХОДНЕВ (AD)

Хертогенбос — это "герцогский лес", лес герцога Брабантского. Леса нынче нет, само название города тоже как-то не на слуху, территория герцогства Брабантского давным-давно разделена между двумя странами, а между тем Босх (правильнее, наверное, было бы Бос) — это вовсе не фамилия, а именно что топоним, который приклеился к имени художника.

Юбилейные торжества проходят и в его родном городке — что может быть обыденнее? Но здесь привычный сценарий делает кульбит. Хертогенбос не один из локусов, куда, так и быть, отпустили что-то из праздничной программы, а самый главный. Все остальные выглядят несопоставимо менее важными. Потому что выставка, буквально со всего света собравшая абсолютное большинство сохранившихся босховских работ, открывается именно тут, на окраине, а не в Амстердаме или Гааге.

История эта совершенно беспрецедентная. Согласитесь, что как-то с трудом воображается юбилей хотя бы и Леонардо да Винчи, по случаю которого "Мадонну в скалах", "Даму с горностаем" и "Джиневру де Бенчи" свозят в краеведческий музей непритязательного тосканского городишки Винчи. Здесь, по сути, примерно то же самое. Нам с нашей гиперцентрализацией всего и вся и с нашими просторами не помешает лишний раз напомнить, что на Западе региональные культурные инициативы вообще-то в почете и что от того же Хертогенбоса до Амстердама — около восьмидесяти километров, а до Дюссельдорфа или Брюсселя — чуть больше ста. И все равно хертогенбосский Музей Северного Брабанта, пусть солидный, современный и недурно финансируемый,— крайне неожиданная точка назначения для фур с многомиллионными экспонатами, которые отправили по случаю выставки в Голландию из соседней Бельгии и из Штатов, из Франции и Италии, из Германии и Испании.

Все это произошло благодаря совсем неприметному до недавних пор человеку по имени Шарль де Моой, директору пресловутого музея. Я бы не удивился, если бы, прославившись этим начинанием, он через некоторое время оказался музейным руководителем где-нибудь в гораздо более престижном месте (например, в Дрездене: директор тамошних Государственных музейных собраний как раз уходит руководить Британским музеем). Шутка ли — выпросить у властей и спонсоров безразмерный бюджет, выписать из Лувра "Корабль дураков", из Вашингтона — "Смерть скупца", а из мадридского Прадо — "Воз сена", который, надо сказать, из Мадрида добрых четыре с половиной столетия вообще не вывозили. Двадцать живописных работ (из двадцати пяти, которые за Босхом сегодня числятся с полной уверенностью), примерно столько же рисунков, а еще ученики и мастерская, а еще старшие и младшие современники для контекста — большая выставка. Плюс многолетний проект по исследованию и реставрации наследия живописца, плюс огромная программа параллельных спектаклей, выставок и прочих событий; хочешь — сопрягай Босха с братьями Чепмен, хочешь — со спектаклем Яна Фабра. Все это демонстрирует Босха не просто как респектабельного, несмотря на огромную толику биографической и иконографической загадочности, живописца, а как автора на все времена, чья загадочность — только дополнительный аттракцион для самых широких масс.

Где-то в 1970-е годы, когда Дали окончательно превратился в достояние масскультуры, то же самое произошло и с Босхом

Про Баха и Моцарта еще недавно шутили, что особенный успех обоим композиторам принесла музыка для рингтонов. Босх, если продолжать в духе того же тяжеловесного юмора, из плеяды тех художников, которых прославила живопись для календарей (и действительно, только из "Сада земных наслаждений" можно нарезать этих развлекательных календарных картинок на целое столетие — смешных и страшных, сладострастных и омерзительных). Наряду с Мухой, Климтом, импрессионистами, Пикассо и Ван Гогом. И Дали, конечно, тем более что Дали решительно и как будто бы небезосновательно записывал Босха в предтечи сюрреализма. Собственно, где-то в 1970-е годы, когда Дали окончательно превратился в достояние масскультуры, то же самое произошло и с Босхом.

Здесь чудится готовая схема: был вот такой художник, непонятный и одержимый какими-то странными фантазмами; никто его до поры до времени не принимал всерьез и не знал, потому как он явно опередил свое время, да и горячечный вздор на картинах как бы благочестивого содержания наверняка не нравился официальным инстанциям; и только с пришествием сюрреалистов мы, наконец, осознали его величие.

Ничуть не бывало. В XIX веке, допустим, рейтинги главных фламандских живописцев выглядели несколько иначе, чем теперь, но Босха все равно неплохо знали. В XVIII веке, да, были сложности, потому что мрачноватая босховская иррациональность в нормативную эстетику этого столетия обычно укладывалась прескверно. XVII век — барочные интеллектуалы превозносили Босха на все лады, и не просто за его непонятность и диковинность, а за мастерство "инвентора" — придумщика необычных, затейливых, сбивающих по первости с толку вещей, за которыми, однако, скрываются аллегория или нравоучение. От раблезианской прямолинейности иных босховских образов, может быть, и отворачивались, но сам градус намеренных игр с дисгармонией, вычурностью, мучительностью, парадоксами и заумью — он в "темной" поэзии испанского и итальянского XVII века, правда, иногда чуть-чуть отдает Босхом.

XVI век и подавно столетие босховской славы. Босху подражают, его копируют что в живописи, что в графике, стараясь как можно более тщательно воспроизвести не столько его манеру, сколько необычность его мысли. За его вещами гоняются коллекционеры, но всех собирателей ближе к концу века опережает один-единственный ценитель прекрасного — король Испании Филипп II. В его собрании было почти сорок произведений, приписываемых Босху, и в эскориальских покоях короля они висели везде — вплоть до спальни (именно благодаря Филиппу музей Прадо теперь гордится своей подборкой босховских шедевров).

Филипп II — истребитель еретиков и вольнодумцев, мучитель прогрессивных Нидерландов, кровавый вожак католического лагеря в расколовшейся по религиозному принципу Европе, супостат елизаветинской Англии: такой портрет, озаренный, так сказать, сполохами аутодафе, представляется при упоминании имени короля чаще всего. Велик соблазн примирить этот образ с изысканной одержимостью короля Босхом путем допущения, что это все мрачно-инфернальное в натуре монарха тянулось к соответствующим босховским грезам. Впрочем, все-таки был образованный человек, отец испанского "золотого века", знавший толк в словесности и в искусстве, современники славили его как "нового Августа" (читай: щедрого покровителя новых вергилиев и новых горациев) и даже "нового Аполлона". А его вкус, допустим, в архитектуре, строгий, ясный и прохладный, никакой адской серой не отдает и подавно.

Но здесь есть известный урок. Имеется явный раздражитель: живопись почти сплошь на религиозную тематику, переполненная притом нечестивыми выдумками и безумные демонические вымыслы, о ужас, преподносящая куда более многообразно и ярко, нежели тихие и светлые образы вечного спасения. Как знать, может быть, на волне реформационной и контрреформационной истерии не одна и не две босховские доски, слишком явно смущавшие своими галлюцинаторными образами, были сочтены оскорбляющими религиозные чувства (причем не только католические, но и протестантские: от Босха до Лютера прошло не так много времени, но харизматичная толпа адептов новой веры, громившая старые храмы, в своей художественной восприимчивости от босховских современников ушла довольно далеко).

И тем не менее именно Филипп Испанский, тихий человек, но агрессивный властитель, набожнейший король и пламенный борец с ересью, человек, который для половины Европы был пугалом и воплощенным душителем свободной религиозной совести, своим авторитетом по сути снимает с Босха все подозрения. Более того, оказывается внимательным ценителем Босха и главным его собирателем. Он, а не саксонские курфюрсты или французские Валуа.

Ортодоксия — одно, а искреннее восприятие искусства — другое. И в конце концов, даже не так важно, по какой именно причине испанский король проникся к этой живописи настолько сильными чувствами: говорил ли в нем знаток и ценитель хорошей кисти, скучный благочестивец, радующийся несложным моральным максимам, или непросто устроенный садист, наслаждающийся картинами потусторонних мучений. У хорошего искусства, в конце концов, много возможностей и много подарков для внимательного зрителя, как "добрых", так и "злых" — и это факт практически такой же известный, как и сам Босх.