Американский художник о минимализме, расовых конфликтах и истории

Весенний сезон выставок музея современного искусства «Гараж» начинается с инсталляции восходящей звезды американского искусства РАШИДА ДЖОНСОНА «В нашем дворе». Конструкция с растениями, коврами, телевизорами и библиотекой разместилась в атриуме здания, и вход в нее свободный. ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ поговорил с художником о том, как готовился проект, о захламлении пространства и истории искусства.

— Вы придумываете свои инсталляции на ходу?

— Да, я импровизирую. Начинаю с основной идеи, которая зависит от материалов — и тех, что я привожу с собой, и тех, какие можно достать на месте, вещей, способных насытить произведение. Фактически это скульптура, но для меня она ближе к рисунку — здесь так много линий. В какой-то степени это близко к американскому минимализму — Солу Ле Витту, Дональду Джадду и их размышлениям о том, как линия может оживить пространство. С другой стороны, для меня очень важно понимать, как мои работы могут оккупировать пространство, захламлять его и жить своей жизнью.

— Когда вы говорите об оккупации, вы подразумеваете какое-то политическое измерение в духе антикапиталистических движений вроде Occupy Wall Street?

— Необязательно, хотя возможна и такая интерпретация. Я интересуюсь политическим активизмом, но сам им не занимаюсь. Мои работы часто отражают мое понимание истории вообще и истории искусства в частности, никакого буквального смысла в них нет. Моя мать — историк, и циклическая природа истории всегда предостерегала меня от того, чтобы говорить исключительно о дне сегодняшнем.

— Ваш интерес к минималистам удивителен: вот они-то воспринимаются как рафинированные интеллектуалы, полностью погруженные в элитный контекст белого арт-мира.

— Моя задача — осмыслить их язык и поместить себя, свое чернокожее тело, в этот контекст. Это не пародия — я большой поклонник их работ. Я вообще, знаете ли, люблю искусство. И мне кажется, что мои сверстники не очень-то его любят. Маловато поэзии в искусстве сейчас, и я виню в этом художественные школы: они лишают искусство радости и нагружают всякими теориями.

— Вы как-то меняете инсталляцию в зависимости от контекста принимающей стороны?

— Для меня поездка в Россию — повод узнать что-то новое и многому научиться. И, конечно, мы используем местные артефакты в инсталляции: книги, фильмы и даже мультики — вот, например, «Каникулы Бонифация» показываем.

— «В нашем дворе» кажется продолжением модной темы в современном искусстве — создании не столько отдельных работ или даже инсталляций, сколько новых мест, организаций своего рода.

— Да, я предлагаю обжить это пространство и вести себя так, как вам удобно. Хотите — лежите на ковре и читайте книжки, хотите — гуляйте внутри. Но я, что называется, post-medium художник и работаю в самых разных техниках. Когда фотографирую, чувствую себя профессиональным фотографом, когда пишу картины — живописцем. Но мне не хотелось бы становиться только фотографом или только живописцем.

— В России вопросы расизма обсуждаются редко, и для нас не очень понятно, как афроамериканцы воспринимают историю искусства, написанную белыми и рассказывающую в основном о белых художниках. Как она выглядит с вашей точки зрения?

— Это сложный вопрос. В моей учебе я руководствовался западной моделью и впитывал представления об искусстве, которые являются частью западного белого канона. Я чувствую нехватку черных лиц в истории искусства, но ведь необязательно сидеть в колее, которую тебе навязали. Как только перестаешь зависеть от разнообразных институций, которые навязывают тебе родословную, и начинаешь сам заниматься интеллектуальным обоснованием своей работы, становишься свободнее. И хотя я болезненно ощущаю провал международных институций в области поиска, осмысления и продвижения произведений людей африканского происхождения, мои собственные размышления об истории включают труды такого количества чернокожих мыслителей и художников, что мне не нужны подсказки белого куба. Не надо зависеть от того, что вам показывают в традиционных музеях. Я работаю с наследием Уильяма Дюбуа, например, а он начал писать еще в XIX веке. Или Франца Фанона, француза, который размышлял о неоколониализме. Их книги есть в моей инсталляции, и я надеюсь, многим людям будет интересно узнать о том, что еще 100 с лишним лет назад уже существовали чернокожие теоретики, историки и социологи. Честно говоря, мне жаль тех, кто незнаком с этими авторами.

— А существует ли отдельный, «черный арт-мир»? В разнообразных рейтингах самых влиятельных деятелей чернокожие фигурируют крайне редко.

— Существует! Не то чтобы есть какие-то места, куда можно пойти. Есть музей в Гарлеме, занимающийся работами африканской диаспоры. А так черный арт-мир сосуществует с белым. Точно так же можно говорить о гей-арт-мире…

— Но это не то же самое. Геев среди топовых дилеров, художников и коллекционеров предостаточно, а вот афроамериканцев — нет.

— Ну что вы хотите — 400 лет рабства и угнетения даром не проходят. У черного сообщества нет «старых денег» — то есть наследственных доходов с недвижимости и каких-нибудь лесных угодий, которые можно было бы сделать стартовым капиталом галереи современного искусства.

— В вашем поколении наиболее заметными фигурами афроамериканского искусства стали вы и Тистер Гейтс. Оба из Чикаго. Что там такое происходит? Или это просто совпадение?

— Чикаго — интересный город. Он находится в самой середине Штатов, на Среднем Западе, там мощная академическая среда, достаточно толерантная — вот, например, моя мать преподавала в университете. В то же время Чикаго ужасно сегрегирован, намного больше, чем другие города-миллионники. Это микрокосм американской ситуации в целом. Так что расти в Чикаго — это значит все время думать о том, как сосуществовать, и вырабатывать своего рода двоемыслие. Пытаться понять, как белый и черный миры встречаются. При этом Гейтс и я выросли в разных районах: он на севере, я на юге — и это почти что два разных города. Мы давно дружим и обмениваемся идеями, но наше детство несравнимо. Я жил в очень смешанном районе, моими соседями были разные расы, в общем — живое разнообразное сообщество.