8 июня в ГМИИ имени Пушкина начнется выставка "Лев Бакст/Leon Bakst. К 150-летию со дня рождения".

Бакст нам не Серов. И даже если вдруг выстроится очередь на выставку Бакста в ГМИИ, то будет другая очередь. Нет в Баксте почти ничего, от чего так сладостно замирало сердце народа "на Серове": вроде и время одно, но там Империя и Двор, а тут сплошной декаданс; вроде и античность у обоих, но там эстетство легкой линии модерна, а тут тяжеловесность мутного символистского толка; условная серовская "естественность" у Бакста оборачивается "красивостью"; страсть к искусству как таковому у первого — это страсть к живописи, у второго — упоение цветом.

Они очень дружили, вместе путешествовали, "Левушка" оплакивал своего "Антона": "Серов думает про себя, и медленно блуждают и щурятся его глазки. Забавное сравнение лезет в голову: "слон", "маленький слон"... Похож! Даже его трудный, медленный процесс мышления, со всеми осторожностями, добросовестностями — фигурально напоминает слона, спокойного, вдумчивого..." Да и приятели их часто ставили рядом (может быть, потому что в кружке "невских пиквикианцев", будущих мирискусников, оба были немного чужими). Дмитрий Философов вспоминал: "Оба художника "вышли в люди"... Оба они попали в историю русского искусства, а следовательно, сделались "отцами", против которых, сообразно неизменному закону жизни, восстали "дети". Правы отцы, правы и дети. Дело в том, что дети обыкновенно забывают, что и отцы были в свое время детьми. Я близко знал и дружил с обоими художниками, как раз в период их бунтарства, когда они завоевывали себе место на солнце и по мере сил честно боролись с трясиной русской Академии Художеств и с благочестием благонамеренного передвижничества, совершенно забывшего о живописных задачах живописи. Оба они были в Академии, и оба ее не окончили. Сознательно бросили, как учреждение, полезное исключительно для художников мало даровитых".

Все так. Но на взгляд из сегодня общего между этими двумя мастерами почти нет. Серов каким-то чудом оказался на волне любования русским гением в вообще-то не сильно богатой на пластических гениев отечественной культуре. Бакст — художник западный до последней нитки, потраченной на шитье костюмов по его эскизам. И его юношеское дурновкусие (вместо приличествующего юному петербургскому дарованию пантеона из Беклина, Менцеля и прерафаэлитов, он превозносил старомодных и салонных Константина Маковского, Семирадского, Фортуни, Мейсонье, Жерома и иже с ними), и его обожание античности в ее архаическом изводе, и несколько натужный дендизм там, где мужское модничанье читалось как лакейский шик,— все уводило этого рассеянного несколько неотесанного рыжего еврея из уютной гостиной квартиры Бенуа в мир, где и это еврейство, и эта салонность, и эти сотни шикарных галстуков имели другой смысл.

"Пьяный от Бакста Париж" сдался быстро, но пасть он был готов только перед тем, кто перевел на хороший французский ветры и краски иных миров. Когда Дягилев расчищал пыльные кулисы императорских театров, он пытался примирить старое с новым. Когда он отправился завоевывать Европу, он выставил главным оружием Бакста, художника, которому пиетет перед нагромождением пестрых бархатов и перьев на сцене парижских театров был чужд — хотя бы потому, что это было безобразно по цвету.

Западная (сначала европейская, а потом и американская) жизнь Бакста нам известна не слишком хорошо. Она не так уж и полна событиями — заказы сыпались на него изобильно, контракты с модельными, шляпными, обувными и тканевыми гигантами продлевались исправно, выставки, обложки модных журналов, переутомление, нервные срывы, одиночество при четырнадцати сидящих на его шее родственниках, смерть в Париже в возрасте 58 лет. Грустная жизнь тихого человека. И сотни феерических работ, в которых нет ни грусти, ни тишины — лишь буйство красок, магия линии, радикальнейшие костюмные решения, диктат художественной воли и абсолютная звездность каждого росчерка. Если считать за звездность свободу от правил. А все правила своему искусству Бакст определял сам.

Кира Долинина

Рубрику ведет Мария Мазалова