Говорит директор Центра экстренной психологической помощи Министерства по чрезвычайным ситуациям России Юлия Шойгу

"Такое не переживается за день, два или три"

После терактов в Париже, в Брюсселе и в Ницце жители городов России пришли к диппредставительствам Франции и Бельгии, чтобы положить цветы. Некоторые считают, что этот символический акт — проявление механизма психологической защиты.

С одной стороны, это нормальная потребность выразить свои чувства — сочувствие, солидарность с пострадавшими, их близкими. Всегда, даже если находятся люди, которые решаются и совершают такие чудовищные поступки,— после этого тысячи людей выходят на площади, чтобы выразить поддержку, или пытаются как-то помочь. И их — больше.

С другой стороны — такой шаг дает возможность не чувствовать себя беспомощным и бессильным в ситуации трагедии. Но это не механизм защиты. Если говорить на профессиональном языке, то в психологии есть условное разделение на механизмы защиты и механизмы совладания. Защита — это когда мы пытаемся оградить себя от какого-то неприятного, трагического, катастрофического для нас события или явления. А процессы совладания связаны скорее с тем, чтобы попытаться научиться жить вот в этих новых современных условиях.

После падения самолета А321 в Египте я была свидетельницей спора о том, надо ли и можно ли смотреть последние фотографии погибших. Человек, готовый увидеть фотографии пассажиров, сделанные ими перед вылетом, пытается совладать с трагедией, а тот, кто отстраняется от подобной информации,— защищается. Так ли это?

В целом, да — хотя, даже если наши чувства подчиняются определенным закономерностям, в итоге каждый человек переживает — и чувства свои выражает по-разному. Кто-то не будет смотреть фотографии — но пойдет и сдаст кровь, или перечислит деньги, или сможет чем-то помочь благодаря своим человеческим качествам или профессиональным навыкам.

Получается, что важно так или иначе дать выход своим эмоциям? Скажем, правда ли, что, работая на месте трагедии, психолог МЧС первым подойдет к человеку, отрешенному от происходящего, ушедшему в себя, чем к тому, кто уже рыдает?

Давайте я сперва расскажу, чем занимаются психологи на месте чрезвычайной ситуации. Это частый вопрос: ну чем же может помочь психолог в ситуации, когда у человека практически вся предыдущая жизнь в один момент разрушилась? Я всегда говорю о том, что специалист, представитель нашей профессии, он не волшебник. Не может сделать так, чтобы в один момент у человека все снова стало хорошо или хотя бы как раньше.

Первая задача, которую мы решаем,— это помочь человеку справиться со шквалом эмоций, которые его накрывают в первые моменты после трагедии. Их проявления могут быть самыми разными — от апатии, как в вашем примере, до очень ярких, бурных эмоций: гнева, страха, отчаяния, тревоги, чувства вины. И бывает, что безразличие, ступор могут помочь человеку, действуя как психологический "наркоз", анестезия, давая время осознать, что произошло. И наоборот, эмоции могут быть такими острыми, отчетливыми, что человек не сможет справиться с ними и почувствует себя неадекватно.

Вторая задача, которую решают специалисты,— это попытаться снизить вероятность того, что у человека возникнут проблемы в будущем. Ведь любая тяжелая кризисная ситуация, по сути, ломает предыдущую жизнь: это может быть переживание самой ситуации, переживание утраты близкого или резкая смена жизни, когда человек сам внезапно оказывается пострадавшим. Такое не переживается за день, два или три — это целый процесс. И он эмоционально очень сложен, очень болезнен — и, как любой процесс он может идти правильно, а может идти неправильно, с нарушениями. И тогда человек как будто застревает в своем горе. Такие отсроченные последствия могут долгие годы мешать человеку жить, не давать ему реализовывать свои планы, научиться жить по-новому.

А надо найти психолога и научиться жить дальше.

Да, надо научиться жить дальше, но не обязательно с помощью психолога. Хотя помощь и поддержка специалиста в острый период существенно повышают вероятность того, что человек сможет справиться и пережить то, что с ним произошло, и заново сформировать для себя взаимоотношения с окружающими людьми, с миром.

И третья задача, которую мы решаем, связана с тем, чтобы снизить риск возникновения массовых реакций. Потому что в любой ситуации, с которой мы работаем, присутствует большое количество людей.

Массовые реакции — это, например, паника?

Массовые реакции могут возникать непосредственно на месте трагедии (это паника, агрессия) или распространяться шире. Это слухи. Это массовые фобические реакции — например, после сообщений об авиакатастрофах у многих возникает аэрофобия, страх летать на самолетах. Так же после Чернобыльской аварии любое упоминание о радиационных происшествиях вызывает целую волну панических настроений: сразу учащаются звонки на телефоны доверия, обращения к специалистам. Люди скупают препараты йода и просто йод.

"Если переживания мешают жить — это повод обратиться к специалисту"

Это направление работы МЧС, связанное с массовыми реакциями на происшествие, наименее известно. Часто говорят: "на месте происшествия работает спасатели и психологи", но никто не говорит: "над предупреждением массовой паники работают специалисты". Вы работаете в таких случаях на свое усмотрение или действуете в рамках какой-то национальной доктрины — скажем, психического здоровья?

За термин "психическое здоровье" отдельное спасибо, это как раз то, как характеризует наша служба свою политику. Как врачам, нам легче предотвратить возникновение каких-то тяжелых последствий, чем потом их лечить.

При этом непосредственно в момент чрезвычайной ситуации у нас не так много средств в арсенале, которые мы можем использовать для того, чтобы предотвратить развитие массовых, вторичных последствий. Но по результатам исследований, которые мы проводили, могу сказать, что очень важно грамотно информировать людей о том, что случилось. Ведь в любую чрезвычайную ситуацию, как правило, вовлечено огромное количество людей. И помимо непосредственно пострадавших, в психологии есть понятие "вторичных жертв" или "вторичных пострадавших".

О ком идет речь?

Например, когда человек прочитал что-то в интернете или в СМИ и стал чего-то бояться, получил некую проблему. Это происходит из-за свойств нашей психики — мы всегда прикидываем ту ситуацию, которая произошла, на себя. Спрашиваем себя: "а чтобы было бы, если..."

Это и есть тот механизм, который заставляет бояться теракта людей, которые никогда с терроризмом не сталкивались?

Конечно, потому что быстрая передача информации, когда ее очень много, позволяет каждому человеку сделать увиденное и услышанное личным достоянием, оценить: а что бы я делал, если бы это произошло со мной? И здесь, по сути, могут быть только два способа снижения рисков. Первый — это обеспечить достаточно широкую степень информированности, прежде всего через СМИ. Второй — работать с психологами на местах, в регионах.

СМИ, по-вашему, должны говорить о трагедиях?

Самое главное — чтобы информация о том, что случилось, была изложена понятно. Ведь даже не каждый эксперт сможет найти понятные слова — а по ту сторону телеэкрана его будут слушать люди. Например, после землетрясения в Японии, в результате которого случилась авария на атомной станции "Фукусима", в СМИ выступало огромное количество экспертов в этой области физики, но их выводы и размышления были совершенно непонятны простому обывателю. Кроме того, можно предложить аудитории некий свод правил, которые помогают избежать или снизить риск того, что что-то произойдет. К этому относятся правила поведения и безопасности, информация о том, как не попасть в чрезвычайную ситуацию и что делать, если ты все-таки в нее попал. Когда человек не чувствует себя беспомощным, переживания страха и тревоги существенно уменьшаются.

И наконец, полезно донести, напомнить человеку, как понять, что все-таки то, что с тобой происходит, требует внимания специалиста и рекомендаций обращаться к специалисту.

И как это понять?

Я для себя когда-то сформулировала этот тезис, и мне кажется, что он интуитивно должен быть понятен практически каждому: если переживания мешают жить или ухудшают качество жизни — это повод обратиться к специалисту. Например, тревога перед полетом — это естественное чувство, которое позволяет соблюдать правила безопасности. А если я боюсь летать настолько, что отказываю себе в отпуске мечты, то это уже проблема.

Вы упомянули, что есть второй способ снижения рисков массовых реакций на происшествие — с помощью психологов.

Когда случается любая резонансная ситуация, больше всего страдает регион, в котором эта ситуация происходит, и людям нужна помощь и поддержка. Но психологическая служба в МЧС отвечает только за острый период. Поэтому на уровне правительственной комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности было решено, что психологическая помощь населению при чрезвычайных ситуациях будет выстроена в единую систему. Сейчас у нас в каждом регионе на уровне правительств утверждены перечни организаций, которые работают на отсроченных этапах,— а мы стараемся работать с психологами в регионах, обучать их.

Как оценить масштабы этой вторичной травматизации? Например, в Санкт-Петербурге после трагедии с самолетом?

Исследований, которые могли бы дать ответ точный на этот вопрос, не проводилось.

Но речь идет, условно говоря, о десятках слабых духом, которые посмотрели телевизор и поняли, что все плохо? Или это сотни тысяч адекватных людей, которые носят вот эту боль с собой?

Могу сказать, что последствия, связанные с переживанием страха, обычно предсказуемые. Если говорить о том, что происходило после Синайской трагедии, то это прежде всего, конечно, страх перелетов, страх вообще находиться в аэропорту.

Но все-таки позволю себе не называть конкретных цифр, потому что за любой из них должна стоять некая возможность отвечать за те слова, которые ты скажешь. А фобические переживания — то есть проблемы, связанные с переживанием страха,— имеют разную степень выраженности, и не каждый готов говорить о них с психологом и даже с близкими. В первые часы, дни после трагедии количество обращений, связанных с переживанием острого страха, на телефон нашей горячей линии увеличивается в разы. Если в режиме повседневной деятельности количество обращений от людей, испытывающих различные страхи, фобические реакции — это примерно 10-20 звонков в течение месяца, то в режиме ЧС только в течение суток таких обращений несколько десятков.

Ваша горячая линия работает постоянно?

Да. Но в "мирное время" это практически телефон доверия: нам звонят люди с разными проблемами — и мы стараемся им помочь или найти того специалиста, который поможет в этой ситуации. А в период чрезвычайной ситуации мы открываем федеральный номер горячей линии, и тогда уже наши специалисты работают в совершенно другом режиме. Это не длительные индивидуальные консультации, а прием огромного количества звонков: мы снабжаем людей информацией, оказываем психологическую поддержку — и получаем информацию от них.

Помощь бывает нужна не только тем, кто пострадал при ЧС, но и людям, непосредственно, казалось бы, не связанным с трагедией, но тоже прочувствовавшим ее на себе, личностно вовлеченным в горе, которое они не могут считать чужим.

"Брюссель, Париж казались очень безопасными — и вдруг происходит что-то ужасное"

Как вы думаете, восприятие терактов, произошедших в других странах, отличается от терактов в своей стране? Казалось бы, были теракты в Москве, в других городах России — но теперь многие жители России боятся летать именно в Европу.

С одной стороны, мы острее воспринимаем то, что к нам ближе. Потому что тогда мы можем соотнести события с собой и со своей жизнью. Но теракты в Европе изменили восприятие опасности, сломав стереотипы: Брюссель, Париж казались очень безопасными и спокойными — и вдруг происходит что-то ужасное.

Почему тогда, например, моя бабушка волнуется за меня сильнее, когда я нахожусь в метро Брюсселя, чем когда я в московском метро?

Московское метро ближе, и ей может казаться, что раз она рядом, то ничего плохого не случится. Когда вы далеко, а она не рядом с вами, то помочь вам она не может — и поэтому, конечно, для нее брюссельское метро гораздо опаснее.

Но при этом, даже пережив трагедию в своем городе, мы не боимся вновь ходить по тем же местам? Сидеть в тех же кафе, ездить в тех же вагонах? Сообщения о терактах притупляют наши эмоции?

Нет, менее чувствительными они нас не делают. Просто человек умеет приспосабливаться — именно поэтому человечество выживает, несмотря на все войны, катастрофы и эпидемии. И наоборот, сам момент опасности может обострять наши переживания и способности. Люди очень часто говорят: в момент ситуации время растянулось и внутренний голос мне подсказал, что сделать. Например, женщина, пережившая ДТП, рассказывала, как она сидела на заднем сиденье, когда у водителя случился сердечный приступ и машина потеряла управление. В какой-то момент она поняла, что столкновение неизбежно, и почувствовала: время растягивается, а у нее перед глазами стоит памятка, которую она видела в самолете, с инструкцией о том, как группироваться. Времени до столкновения ей хватило ровно на то, чтобы вот повторить эту позу,— и она была единственной в этой машине, кому удалось выжить в аварии.

Наш внутренний голос — а по сути, память — в момент опасности может выбросить нам на поверхность необходимую информацию — если вы ее узнали ранее. И чем больше наш внутренний голос будет знать, тем точнее окажутся его рекомендации в период опасности.

"Нельзя оценить, чего боятся больше: "Аль-Каиды" или ИГ"

С точки зрения психолога, надо ли смотреть новости и читать о трагедии тем, кого она не затронула?

Очевидно, что в значительной степени наше отношение к ситуации моделируют СМИ. Но выбор всегда за тем, кто смотрит: тут нужно внимательно и бережно относиться и к себе, и к окружающим. Ведь каждый из нас про себя уже знает, какой отклик это в тебе вызовет. Если это сочувствие и сопереживание, которые подталкивают человека к помощи пострадавшим или заботе о безопасности близких,— то, наверное, да. Если после просмотра или чтения новостей человек не спит, боится выходить из дома, сесть в автобус,— то стоит ограничить информацию.

Может ли массовым негативным последствием быть, например, рост ксенофобских настроений или рост агрессии?

Мы сталкивались с подобными настроениями на заре работы нашей службы, когда она только образовывалась: после громких терактов в Москве, на Каширке, на Гурьянова, после захвата заложников в Беслане и "Норд-Оста" к нам достаточно много обращались за помощью выходцы из кавказского региона, давно уже переехавшие в Москву. Потому что к ним по-другому стали относиться и многие из них испытывали огромное желание быть небезучастными в этой ситуации, чем-то помочь.

А жертвы терактов, с которыми вы работали, испытывают потребность объяснить себе, зачем, например, террористы совершили то или иное действие? Можно ли "понять террориста"?

Вы знаете, когда человек попадает в такую ситуацию, это первый вопрос, который он задает себе: за что? Почему? Почему это произошло именно со мной?

И вы ему предлагаете какие-то ответы?

Когда человек вольно или невольно начинает задавать себе вопрос "зачем", это может позволить ему достойно пережить и выйти из трудной ситуации. Начать новую, другую жизнь. Спросить себя: а что эта ситуация мне дала? Зачем она со мной случилась, чему она меня научила? Это то, что в психологии называют посттравматическим ростом. Все знают про посттравматический стресс (тяжелое психоэмоциональное состояние у человека после, например, катастрофы), но вот о посттравматическом росте мало кто вспоминает. А ведь пережить, справиться, найти себя в новой ипостаси, на новом этапе своей жизни — это возможно как раз тогда, когда человек может ответить себе на вопрос "зачем".

Сразу после трагедии это невозможно — слишком болезненно. Но через некоторое время бывает, что люди смогли найти некий смысл в своей жизни, даже если они стали инвалидами. И у меня в практике были такие встречи, когда люди говорили: моя жизнь обрела другой смысл, стала полнее и насыщеннее, чем та жизнь, которой я жил до.

Можно ли ожидать, что и целое общество после трагедии придет от посттравматического шока к посттравматическому росту?

Мы же живем в этих реалиях: такие события позволяют обществу сплотиться, чтобы преодолеть угрозу. Пример вы сами привели — когда люди выходят на улицу, приносят цветы и свечи, выражая свою солидарность с пострадавшими. Это и проявление уважения к чужому горю, и осознание ценности чужой жизни.

Одним из источников угрозы в мире сегодня является террористическая группировка "Исламское государство" (запрещена в России.— "Власть"). Помогли ли технический прогресс и активное использование соцсетей террористам стать более страшными? Способствует ли это росту тревожности — или условной "Аль-Каиды" боялись не меньше?

Нельзя оценить, чего боятся больше, "Аль-Каиды" или ИГ, потому что в свое время "Аль-Каида" была новым явлением, которое появилось в нашей жизни. Теперь появилась еще одна угроза — и поэтому страх и тревога вполне закономерные переживания, пока общество учится жить в условиях этих угроз.

За счет чего вообще формируется страх перед терроризмом, вера в могущество темной силы?

Страх, тревога — это нормальное чувство, которое помогает нам уберечься от каких-то опасных поступков. По сути, он нужен для того, чтобы предупреждать нас: опасно, туда ходить нельзя. И эта оценка происходит не рационально, когда мы просчитываем варианты, а на уровне эмоций. И прежде всего — в ответ на новые, внезапные угрозы, о которых мы еще мало знаем.

Страх перед терроризмом складывается из двух составляющих. Во-первых, это эффект внезапности: за короткое время нашу страну и Европу потрясла серия чудовищных террористических актов. И, во-вторых, это персонификация трагедии — возможность представить, что это случилось близко ко мне и могло бы случиться со мной. Но тем не менее это вполне закономерная реакция на новые угрозы — и нужна она ровно для того, чтобы мы отнеслись к этому серьезно и начали учиться жить в таких условиях, которые есть сейчас.

Галина Дудина