Константин Богомолов — о театре, постмодернизме и своей роли в истории

Он — любимое пугало ревнителей «великой русской культуры», зрители на его постмодернистских спектаклях то и дело покидают зал, критики постоянно обвиняют его в намеренной провокации. Между тем он наделен талантом превращать в золото все, к чему прикоснулся,— билеты на его постановки неизменно быстро раскупаются. Режиссер Константин Богомолов предстал корреспонденту «Денег» Илье Носыреву с неожиданной стороны — как добродетельный человек, чуткий отец, оптимист, верящий, что в России все не так уж и плохо.

"Я делаю разный театр"

Во время ваших спектаклей зрители то и дело демонстративно выходят из зала. Кто все эти люди? И зачем они приходят в театр?

— Кому-то, вероятно, не нравится моя эстетика. Другие приходят с заранее сформированными ожиданиями и представлениями, каким должен быть театр. У нас много людей, которые идут в театр не потому, что он может дать им что-то новое, а за подтверждением своих ожиданий.

Наверное, такие зрители тоже заслуживают внимания и зрелища, но мне-то интересен совсем другой зритель. Тот, который приходит без заранее сформированных установок и правил, приходит за диалогом, за новой информацией, за удивлением. Зритель, любопытный до нового, иного, чужого.

Многие считают, что вы специально провоцируете публику.

— Это неправда. Прежде всего, у меня очень разные спектакли. Конечно, постановки, в которых есть провокация, всегда вызывают больше шума, чем тихие, внимательные по отношению к автору. Которых на самом деле у меня масса: это и "Юбилей ювелира", и "Год, когда я не родился", и "Старший сын". Или вот я только что во МХАТе поставил "350 Сентрал-Парк Вест" Вуди Аллена — этакую буржуазную комедию-аперитив, рассчитанную на то, чтобы люди могли провести час пятнадцать минут перед вечерним ужином в ресторане.

Я делаю разный театр, и не моя вина, что, когда я захожу на территорию театра экспериментального и провоцирующего, который мне тоже интересен, я сразу же вызываю реакцию неадекватной публики.

Почему же именно ваши спектакли ее так цепляют? Экспериментируют в театре многие, а ругают в основном вас.

— Я не стараюсь кого-то специально зацепить. Я упорно делаю свое дело в эстетике, которая соответствует моим представлениям о театре. Как мне кажется, я достаточно современный и продвинутый зритель. Я сам направляю в театр некий запрос и стараюсь этому запросу более или менее соответствовать. Когда я устарею как зритель, тогда я устарею и как режиссер.

"Умение жить, не вредя окружающим намеренно,— добро"

Ваши спектакли часто обвиняют в пессимизме. А мне кажется, что они удивительно жизнеутверждающие — несмотря на все ужасы. Чего стоит только один восставший из мертвых Карамазов-старший, поющий "Я люблю тебя, жизнь!".

— На днях одна актриса, с которой мы работаем над новой постановкой, мне говорит: Константин, простите за идиотский вопрос, но свет в конце туннеля будет? Я никогда не задумываюсь о пессимизме или оптимизме новой работы. Я человек, у которого строго разграничены моральные понятия — я достаточно хорошо знаю, что хорошо, а что плохо в жизни.

Именно поэтому я не боюсь путешествий в темные глубины человеческой души и нашей жизни, потому что понимаю, что они меня не замажут, не исказят моего понимания добра и зла. А вот люди, которые настоятельно требуют света в конце туннеля, явно испытывают неуверенность в присутствии этого света в себе и боятся, что тьма их поглотит.

И что же такое добро, по Богомолову?

— Дети — это добро, родители — это добро, умение жить, не вредя окружающим намеренно,— тоже добро. Я совершенно искренне убежден, что человек по природе добр, и, чтобы быть таким, ему не требуется принадлежать к какой-то конфессии, идеологии или национальности.

Судя по вашему фейсбуку, вы очень хороший отец. У вас есть какие-то правила, которых вы придерживаетесь в воспитании дочки?

— У меня очень простой принцип: ребенок должен жить с ощущением, что мир вокруг него — добрый. Нельзя готовить ребенка к злу, к борьбе, к проблемам, к препятствиям. Вот этого я не люблю. Напротив, ребенок должен не ощущать опасности извне, и тогда он будет отдавать миру свою хорошую энергию, а мир будет отдавать хорошую энергию ему.

Мне кажется, Аня моя растет очень добрым, легким и веселым человеком. Я разрешаю ей делать все — в пределах разумного, конечно. Потому что детство — это право на действительное счастье, которого мы потом лишаемся, подлинный рай, из которого мы затем падаем на землю, совершая путешествие по жизни в попытке его снова достичь.

"Я узнал о закрытии спектакля от актеров"

В декабре худрук "Ленкома" Марк Захаров снял с репертуара вашего "Князя", сославшись на плохую посещаемость. При этом многие показы шли при полном зале.

— "Князь" не планировался как кассовый спектакль. Когда в театре был худсовет, на котором его принимали, я сразу сказал, что это не коммерческая постановка, а эксперимент. Мне кажется, что для любого театра, тем более для такого заточенного под зрительский успех, как "Ленком", важны эстетические опыты. Этот спектакль был, с одной стороны, моим высказыванием, с другой — движением в некую для артистов театра зону творчества и способа существования на сцене.

Есть один простой показатель успеха: когда я объявил в фейсбуке, что "Князь" закрывается, все билеты на представление, которое должно было случиться через три недели, были раскуплены за полчаса, и очень недешево. А в последний день спекулянты продавали билеты и вовсе по огромным ценам. Когда мы играли последний спектакль, желающих было так много, что не все сумели войти в зал даже постоять и ждали в фойе второго акта в надежде, что освободится хоть какое-то место.

Не всякая постановка получает такой резонанс. То, что "Князь" не стал коммерчески успешным, связано с тем, что у нас пока не умеют таргетированно продавать билеты. Это беда всей нашей театральной системы: продажа билетов нацелена на то, чтобы впарить любой билет любому зрителю и по любой цене. Если бы у нас умели выбирать целевую аудиторию и работать с ней, многие спектакли могли бы существовать на сцене намного дольше. Но спектакль получил прекрасную прессу, его посмотрело много прекрасных людей.

Как вы отнеслись к решению руководства "Ленкома"?

— Мне очень жаль, что оно было принято, но это право театра, и я не хочу вступать в заочные перепалки с его художественным руководством. Пускай оно останется на совести Марка Анатольевича. Самое странное в этой истории — я узнал о закрытии спектакля от актеров. Не у каждого художественного руководителя хватает мужества сформулировать такое решение лично и найти в себе силы поглядеть режиссеру в глаза.

— Как думаете, решение убрать ваш спектакль со сцены попадает в ту же череду закрытий выставок, снятия с проката фильмов, которые сейчас происходят "по требованию общественности"?

— Однозначно нет. Насколько я понимаю, мотивация решения совсем не связана с политикой. Я не хочу о ней говорить. Но мне горько, что Марк Анатольевич, будучи человеком прогрессивным, невольно подыграл этой самой "общественности". Мне кажется, в нынешней общественной ситуации коллеги могли бы поддержать друг друга.

"Надо уже успокоиться и научиться жить в той реальности, которая у нас есть"

Вы собираетесь ставить "Дракона" Шварца. Это первая крупная постановка со времен фильма, снятого Марком Захаровым в перестройку. Пьеса снова стала созвучной эпохе?

— Шварцевские пьесы обладают особым даром: волнами то обретают, то теряют актуальность. Но меня на самом деле интересовала не какая-то возможная созвучность нашему времени, я как раз выстраиваю историю, не имеющую никаких прямых параллелей с нынешней реальностью.

Конечно, пьеса писалась во время войны, и в ней присутствует ощущение нависающей смерти и конца света, с одной стороны, сталинского ада, с другой — гитлеровского нашествия. Но я специально убираю оттуда многие сатирические эпизоды, и пьеса обретает совершенно иной характер: она — о честных и нечестных временах. О странном парадоксе: времена тьмы, времена Дракона могут оказаться честнее времен после его смерти. Мой спектакль об этом — и о странной тоске по Дракону.

В одном из интервью вы говорили, что смотрите в будущее страны с оптимизмом. Чего вы ждете в ближайшие годы?

— Мы все ждем каких-то радикальных перемен. Мне кажется, надо уже успокоиться и научиться жить в той реальности, которая у нас есть. Не нравится — меняй ее по кирпичику, нравится — наслаждайся. А заламывать руки, требуя каких-то революций, бессмысленно. Ничто не происходит быстро.

Мой оптимизм связан вот с чем. Переход от советской империи к современной России в контексте нашей жизни кажется уже огромным периодом — 25 лет, но в контексте историческом это смешной срок. И надо осознать, что за этот срок у нас не случилось гражданских войн, коллапсов, страшной диктатуры. И даже те волны отката от прогрессивного, которые мы сейчас ощущаем, проходят далеко не в кошмарном варианте.

"Двигает мир не идеология, а талант"

Почему эту "консервативную революцию", о которой вы говорите, сейчас многие воспринимают как катастрофу?

— На стороне консерваторов нет особо талантливых людей. Бывали в истории России времена, когда консервативная идеология была талантлива, когда ее продвигали образованные люди. Сейчас она не талантлива, а ее ревнителями выступают неучи. И именно поэтому она отчаянно борется за себя всеми доступными способами, распихивает всех локтями, понимая, что харизмы у нее сегодня нет.

Но ведь сейчас государство тратит огромные средства на патриотические СМИ, а сделать качественный продукт не получается.

— Они даже не могут сделать хороший дизайн. И все равно двигает мир не идеология, а талант. Что талантливо, то и доказывает свое право на существование.

Как вы относитесь к политике? Пойдете на президентские выборы в следующем году?

--Я вообще не знаю, пойду ли на выборы. У меня есть ощущение, что последние год-полтора власть предпринимает шаги к активизации дискуссии в стране. Что очень хорошо. Может быть, это приведет к возникновению внятного диалога не в режиме уничтожения всех, кто не согласен, и не в виде, наоборот, какого-то кретинистического срача. А голосовать — надо еще посмотреть, кто там будет.

Власть, несомненно, хотела бы дискуссии, но многие ее представители мыслят совсем другими категориями, нежели интеллигенция.

— Верно, одна из существенных проблем — то, что многие из людей, ныне руководящих культурой, не являются интеллектуальными светочами. Чем умнее человек, тем сложнее он понимает мир, тем меньше у него попыток разлинеить его по каким-то элементарными членениям, разложить по полочкам.

В культуре очень важна сложность, разноплановость, терпимость. А у нас культурой пытаются управлять в попытке все исчислить и четко назвать: это черное, это белое, это синее, это зеленое. Они видят только контрастные цвета, а культура — это оттенки.

"Человек высокой культуры не боится смешать в одном стакане Игоря Николаева и Джона Донна"

На Западе пишут, что постмодернизм умер. Наш, российский, постмодернизм, например ранние Пелевин и Сорокин, во многом родился из стеба над железобетонным соцреализмом. Чем жив сейчас постмодернизм и жив ли?

— Это заблуждение, что постмодернизм является эстетикой стеба, разъятия, деконструкции. Постмодернизм — это способность воспринимать мир как огромный единый текст, в котором сосуществуют не перемешиваясь песни Игоря Николаева и поэзия Джона Донна, драмы Михаэля Хайнеке и комедии Анатолия Эйрамджана. И это как раз очень целостное восприятие мира, которое требует хорошего образования.

Тут как в случае с добром и злом — человек высокой культуры не боится смешать в одном стакане Николаева и Джона Донна, поскольку не боится их спутать. А для плохо образованного человека с дурным вкусом это опасно, и вот он кричит: хватит опускать нашу классику!

Вы один из немногих творцов, у кого сочетать несочетаемое получается так естественно, так близко к жизни, что пробирает самых разных зрителей.

--Я не специально все это придумываю — я так мыслю. У меня все эти тексты в голове, я не ищу долго и мучительно, что с чем смешать. И получаю большое удовольствие от того, чтобы перескакивать от одного текста к другому. Может быть, поэтому и близко к жизни, что не натужно, а естественно. Кроме того, я не боюсь общения с так называемой низкой культурой, я люблю поп-культуру, палп-фикшн.

Лоренс Оливье, сыгравший массу серьезных ролей, как-то сказал, что хотел бы видеть на своей могиле слова "He was fun". А вы бы какую надпись хотели? Кем хотели бы остаться в культуре?

— На могиле? Надпись? Интересный какой вопрос! (Смеется.) Это ведь последнее сочинение — что напишешь, то и останется от тебя... Я вам так скажу. Режиссер обычно отвечает за все: актеры у тебя не так играют — ты отвечаешь, так играют — тоже ты отвечаешь. За все, за каждую деталь.

Но есть один сладостный момент, когда режиссер не отвечает ни за что,— когда он сам выходит на сцену актером. Почему режиссеры так любят играть сами? Потому что для них это курорт! Вот так и с могилой: пусть другие пишут, а я уже могу насладиться безответственностью.

Что касается места в культуре... Я буду вполне удовлетворен, если от меня останется хотя бы пара спектаклей, а главное — другое дыхание. Я хотел бы остаться в истории человеком, который немного расширил территорию понимания, каким может быть театр, искусство или даже жизнь. Такой вот империалистический мотив — расширить территорию. Для меня это важнее всего.