Георг Фридрих Шмидт в Эрмитаже

Государственный Эрмитаж представил выставку "Георг Фридрих Шмидт (1712-1775). Гравер короля". Кира Долинина обнаружила, что один из самых известных европейских мастеров XVIII века, обласканный тремя монархами, оказался отличным героем для монографической экспозиции.

История "гравера короля" Шмидта ординарна до полной прекрасности. Именно так должен был прожить жизнь мальчик из семьи берлинского суконщика, еще в детстве проявивший незаурядные способности к рисованию, получивший согласие отца на поступление в Берлинскую академию художеств и волею случая (сам-то он мечтал о живописи) оказавшийся в граверном классе. Отец не прогадал: профессия гравера хотя и уступала по гонорарам и месту во внутренней цеховой иерархии живописцам, но была чрезвычайно почтенной и востребованной, и прежде всего в части копирования с живописных оригиналов. Именно на этом рынке и станет Шмидт одной из центральных фигур.

Сначала чужие мастерские в Берлине, потом шесть лет в артиллерии, возвращение в академию, дружба с будущим архитектором прусского двора фон Кнобельсдорфом, которая еще сослужит ему хорошую службу, переезд в Париж, где, казалось, жило тогда все "самое-самое" искусство Европы. В Париже, без денег и с одним только рекомендательным письмом к Никола Ланкре, этот д'Артаньян от гравюры пришелся как нельзя кстати. Он был слишком хорош, чтобы учиться, и слишком беден и неизвестен, чтобы платить ему по ставкам маститых граверов. Поэтому сначала он работает на знаменитого Никола де Лармессена, потом получает большой, но со скудными гонорарами заказ на портреты для L'Europe Illustre издателя Мишеля Одьевра, а уже через год смог обратить на себя внимание самого Гиацинта Риго, ректора академии и популярнейшего портретиста. Именно гравирование портретов с оригиналов Риго сделает Шмидта тем мастером, которому сам король Людовик XV простит его протестантство и разрешит стать академиком, которого призовет к себе прусский король Фридрих Великий, которого на пять лет перекупят у Берлина для своей академии русские и за резец которого будут платить очень большие деньги.

Шмидт выбрал портрет своей основной специальностью. И выставка в основном об этом — о том, как известные живописные оригиналы становились всемирно известными через репродуцирование их Шмидтом. Для портретируемого выбор гравера даже в случае самого удачного живописного портрета был шагом огромной важности: от него зависело, какой предстанет модель перед аудиторией куда более массовой, чем у исходного произведения. Шмидт совершал чудеса: умудрялся в сухом резце сохранить мягкость и ветреность живописных форм, выкраивал из прямой геометрической штриховки кружева самых тонких, самых брабантских манжет, встраивал в изящный овал то, что на холсте было вписано в строгий прямоугольник, "упаковывал" в лист бумаги то, что занимало несколько квадратных метров в зале дворца, менял наряды согласно нуждам момента, иногда позволял себе шутить и подмигивать друзьям-живописцам.

А еще он любил Рембрандта, что в XVIII веке не было оригинальным. Но он любил его с такой страстью, что на склоне лет все чаще работал в технике офорта, дабы постичь науку гения. Он делал по своим оригиналам портреты в стиле Рембрандта, он переводил картины мастера в гравюру, он видел себя в артистическом бархатном берете и у совершенно голландского окна (даром что с русской избой за ним), и даже редкий в его практике пейзаж оказывается совершеннейшей "рембрандтеской".

Космополит, верный служака, придворный гравер-портретист без особых капризов, Шмидт — идеальный герой художественного рынка XVIII века. Века, когда границы были прозрачны, войны способствовали перемещению художественных ценностей и их создателей, мода на голландцев золотого века породила совершенно открытых подражателей, которые задолго до всякого постмодернизма цитировали оригиналы столь беззастенчиво, что музеям потом долго еще приходилось разбираться, кто и когда это сочинил. Мода сменится, голландцев победят итальянцы, и универсальный язык изобразительного искусства будет взят из их классического арсенала. Автор вернется на пьедестал, а гравер захочет быть прежде всего автором. Шмидт до этого времени, к своему счастью, не дожил.