«Жили два старца / во святой пустыне, / Бога молили, / душу спасали. <...> Один все плакал, / другой веселился. / Спросят у постника: / “Чего, отче, плачешь?” / Отвечает старец: / “О грехах горюю”. / Спросят веселого: / “О чем ты ликуешь?” Отвечает старец: / — Беса труждаю». У Кузмина это перепев сюжета из древнего патерика, за которым, в свою очередь, совсем уж вечное наблюдение о двух психотипах — плачущий Гераклит, смеющийся Демокрит и так далее. Но именно при взгляде на всевозможных духовных лидеров реформационной и постреформационной эпохи эти самые «постник и веселый» вспоминаются сплошь и рядом.

То, что немецкие протестантские умы бранчливо окрестили в XIX веке Контрреформацией, то, что сейчас принято на более комплементарный лад называть «католической Реформой»,— слишком огромный процесс, социальный, культурный, экономический; с птичьего полета в нем индивидуальная физиогномика еле приметна. Приметно другое: что и католическая церковь, и общество в католических краях в ответ на вызовы Реформации вовсе не заткнуло уши и вовсе не забаррикадировалось анафемами, реакционной цензурой и поленницами инквизиционных костров. Да, у нас действительно там-то и там-то ужас какое безобразие. Да, надо это искоренять. Католицизм конца XVI века от католицизма начала того же столетия отличается не только боевитостью, нервным тонусом и иезуитской энергией, но и, если угодно, социальной ответственностью. Духовенство начинает следить за своим поведением, смыкает и чистит ряды. Многие и многие иерархи, вместо того чтобы красоваться идолами в золотой парче, опекают бедных и больных, открывают школы и без устали инспектируют приходы. Но и масса лаиков — уже не молчащее большинство, о котором еле заботятся; их привечают, с ними работают, их искусно поучают, развлекают, побуждают к общему делу, и в результате многие мирские братства — корпорации людей, совершенно не бросающих свои светские дела и обязанности,— становятся по местам влиятельнее, чем иные монашеские ордены.

И все же были тут постники, а были веселые. Вот Карло Борромео (1538-1584), архиепископ Милана, кристальная душа, человек святой жизни, без трепета входивший в чумные дома во время повального мора. Но это персонаж вроде шекспировского графа Анджело, который «и строг и безупречен: / почти не признается он, что в жилах / кровь у него течет и что ему / от голода приятней хлеб, чем камень». Простонародье его любило, но духовные, слишком хорошо знавшие его ригоризм, сухость, педантичность и крутой нрав,— не очень.

И вот Филиппо Нери (1515-1595), тоже уверившийся в свое время, что работа среди городских масс на родине нужнее, чем миссионерство в Индиях или Китае. Но при этом, хотя его строжайшее личное благочестие сложно подвергнуть сомнению, любивший приговаривать, что веселое сердце легче привести к совершенству, чем сердце унылое и подавленное.

Странная жизнь, даже по меркам апостольской столицы того времени, где светских и церковных оригиналов было хоть отбавляй: молодой человек из хорошей семьи и с хорошим образованием, который не просто подается в духовные, но живет на улицах, ночуя где попало. Заботится о бедноте, которой Рим кишел (а во время юбилейных годов, когда в город стекались пилигримы со всего света, положение было еще хлеще), играет с уличными мальчишками, проповедует на перекрестках. Только не ужасает слушателей, не призывает их облечься во вретище (известной части его аудитории и так нечем было срам прикрыть) и рыдать о прегрешениях, а твердит: радуйтесь! улыбайтесь! шутите! веселитесь! — не грешите только.

И еще повторяет свое знаменитое: «State buoni se potete», «будьте хорошими, если можете». Это не в том смысле, что если не можете — будьте плохими, а скорее наподобие нашего просторечно-вежливого «номер с видом, если можно».

Со временем он стал известен в городе, у него появились ученики и почитатели во всех сословиях, включая светскую и клерикальную знать. Он принял сан, и дел сразу стало больше — теперь он мог принимать исповеди, и, как бывает с популярными священниками, отбоя от желающих не было до самой его смерти. Последователи, впрочем, тоже потихоньку рукополагались, и в какой-то момент возник вопрос о том, чтобы всем им формально объединиться в какое-нибудь не то братство, не то орден.

Возникла из этого так называемая Congregazione dell'oratorio, сообщество клириков, принципиально непохожее на традиционный монашеский орден. Нери настоял на том, что его собратья не должны давать никаких обетов, кроме священнических: то есть имуществом они могли распоряжаться по своему вкусу и покинуть общину могли в любой момент. Ассоциированное участие мирян, никакими клятвами опять-таки не отягощенное, тоже приветствовалось.

Конгрегацией оратории, или ораторианцами, они назвались потому, что в дополнение к церкви с ее обычным кругом богослужений жизнь общины подразумевала существование еще одной площадки: «оратории», то есть молельни. Там ораторианцы и привлеченные этой затеей горожане собирались для того, чтобы читать Писание, слушать отборные проповеди, дискутировать о прочитанном и услышанном, обсуждать благотворительную деятельность и размышлять на благочестивые темы под надлежащую музыку.

Нет спору, по описанию это очень похоже на какой-то постный баптистский кружок. Но вот тут как раз и выходит на сцену личная специфика Нери с его чудаковатой лучезарностью. У него был дар всем потрафить: аристократам — породой, обхождением, любезностью, образованностью, простолюдинам — жовиальностью, веселым обаянием и панибратством. Недоброжелатели пеняли ему на то, что он зазывает в исповедальню, словно горлопан-лотошник, что в проповедях он паясничает, имитируя маски комедии дель арте, что его набожнейшие предприятия вроде коллективного паломничества по римским святыням прерываются концертами и трапезами на пленэре. Но зато это был «новый апостол Рима», скромный герой с немыслимой популярностью. Который, правда, свое политическое влияние употребил только один раз, но зато с великими последствиями: это он убедил папу снять отлучение с Генриха IV и тем завершить гражданские войны во Франции.

Конечно, все это не было аналогом рекламной кампании «Catholicism Wow!» из фильма «Догма». С шутками да прибаутками Нери вменял своей аудитории в обязанность безупречное благочестие и соблюдение всех церковных обычаев без изъятия. Но вышло так, что запомнились-то в основном не цели, а средства. Особенно то средство, которое обеспечило Нери место не только в церковной истории, но и в истории музыки.

Сначала с его подачи на собраниях ораторианцев стали на флорентийский манер распевать laude spirituali — простые и близкие к фольклору духовные песни на общепонятном итальянском. Но поскольку в орбиту Нери попали в том числе и видные музыканты, а публика его становилась все более и более искушенной, это музыкальное содержание эволюционировало и усложнялось: песенки превращались в диалоги, а диалоги — в целые музыкальные драмы. На них-то название «оратория» и перешло.

Уже после смерти основателя ораторианцев эти музыкальные эксперименты, страшно важные для будущего барочного театра, слились с новорожденной оперной стилистикой. И зрелая итальянская барочная оратория, собственно, от современной ей оперы отличается только благочестивым сюжетом. Позднее, в случае, скажем, Генделя, именно оратории — как бы духовная музыка, средство привлекать публику во время Великого поста, когда увеселения под запретом,— становятся в смысле свободы и выразительности даже и более выигрышным музыкально жанром, чем опера. Но сама подразумеваемая социально-религиозная мотивация все равно осталась той же, что и при Нери: да слушайте вы своих любимых певунов, не будьте унылыми, как лицемеры, только страх Божий не теряйте. Если можно.

Сергей Ходнев