Анна Толстова о скрытом смысле «Светочей христианства» Семирадского

В Русском музее открывается выставка "Генрих Семирадский и колония русских художников в Риме", составленная на основе собственных фондов, коллекций Третьяковки и других российских музеев и частных собраний. 175-летие Генриха Ипполитовича Семирадского (1843-1902) отмечают вполне традиционно, представляя его этаким королем русского академизма в окружении академической свиты, хотя территория его королевства, возможно, была несколько шире

В некрологах — а на смерть Семирадского откликнулись многие европейские журналы по искусству — его величали "королем театральных занавесов", вспоминая аллегорические феерии для Городского театра Кракова и Лембергской оперы, достойные кисти самого Тьеполо-отца. Семирадский действительно имел репутацию живописца театрального, но не в том смысле, что тот много работал в театре — как раз почти не работал, любя театр вчуже, а в смысле уничижительном: театральный — то есть легковесный, представляющий эпизоды древней истории с пустым блеском, наподобие эффектных оперных сцен. В этом подчас сходились и русские, и польские критики, пенявшие художнику-космополиту, который, выбирая между Петербургом и Варшавой, выбрал Рим, на оторванность от жизни, избыток абстрактной красоты и недостаток патриотизма. "Оргия блестящих времен цезаризма", "Фрина на празднике Посейдона в Элевсине", "Суд Париса", "Светочи христианства", "Христианская Дирцея в цирке Нерона" — каждая махина, как большой финал у Верди, на подмостки в пестрых костюмах вывалили всем составом и солисты, и хор, и кордебалет.

Семирадский и в самом деле был большой поклонник оперы и балета, ценитель Сен-Леона и Петипа, но чем-чем, а легковесностью, в которой его постоянно упрекали, никогда не грешил. Напротив, он, закончивший по настоянию отца, полкового лекаря, курс естественного факультета Харьковского университета прежде чем ехать в Петербург, в Академию художеств, ко всему подходил с ученым педантизмом. И, обосновавшись в своей любимой Италии, живо интересовался новостями археологии, не вылезал из музеев, штудировал сочинения древних греков и римлян, благо гимназическое и университетское образование позволяли, а кроме того читал новейших историков античности. Эта историческая ученость, проявленная не только в античных сюжетах, но и во фресках из жития Александра Невского для храма Христа Спасителя, очевидно, пленила графа Уварова, заказавшего Семирадскому две картины из ранней русской истории для зала эпохи железа Исторического музея. И к столь ответственному поручению живописец, по обыкновению, подошел со всей серьезностью — консультировался у ученого секретаря музея археолога Сизова, изучал, рисуя, одежду, украшения и оружие древних славян.

Почетные заказы для храма Христа Спасителя и Исторического музея в очередной раз вызвали приступ зависти у русских художников, особенно у передвижников, точивших зуб на Семирадского с тех самых пор, как Императорская академия оценила его "Грешницу" куда выше, нежели репинских "Бурлаков на Волге". Но и поляки были не в восторге от такого коллаборационизма со стороны польского мастера исторического жанра, за всю свою жизнь написавшего одну-единственную картину из польской истории, а именно — "Шопена в салоне князя Антона Радзивилла в 1829 году", то есть опять же театрально-концертный сюжет. И, разумеется, противопоставляли ему Яна Матейко с его национально-патриотической героикой. Где хорошо, там и родина — античная мудрость вела его, двух станов не бойца, в Италию, подальше от кипения политических страстей.

В Русском музее Семирадского представят в контексте живописи и скульптуры других "пленников красоты", русских художников-академистов, уютно расположившихся с альбомами для набросков среди идиллических красот Римской Кампании, где были все же на так слышны гневные окрики гражданственного националиста Стасова, звавшего искусство к топору и набату. "Король театральных занавесов" будет окружен плотной свитой из почти забытых ныне Сведомских, Бакаловичей, Бронниковых и прочих "неогреков", которые ему в плане мастерства и в подметки не годились. Семирадскому, впрочем, вполне подошел бы и контекст расширенный, интернациональный, благо он, почетный член академий Берлина, Рима, Парижа, Стокгольма и Турина, имевший всеевропейский успех и собравший внушительную коллекцию разнообразных орденов и медалей, воспринимался в одном ряду с такими же виртуозами кисти и знатоками античного быта и нравов, как Лоуренс Альма-Тадема и Ганс Макарт. Но, к сожалению, мы вряд ли скоро увидим Семирадского в контексте сугубо польском — о выставке, где бы сошлись вместе музеи России, Польши и Украины, приходится только мечтать.

Триумфы в Риме, Мюнхене и Вене, гран-при Всемирной выставки в Париже, орден Короны Италии, орден Почетного легиона — пожалуй, ни одна другая картина кисти выпускника Петербургской академии не снискала такой славы. Однако сенсационные европейские гастроли "Светочей христианства", громадины размером четыре на семь метров, где с археологической дотошностью и в целом не свойственным русской школе колористическим гедонизмом был изображен описанный Тацитом сюжет из эпохи императора Нерона, обвинившего в пожаре Рима христиан и предавшего их изощренным казням, закончились российским конфузом. Не то высокая цена, не то интриги передвижников тому причиной, но государь император Александр II не выказал ни малейшего желания покупать шедевр. Тогда художник преподнес "Светочей христианства" (в Польше картина известна под названием "Факелы Нерона") в дар создающемуся Национальному музею в Кракове: отправившись в свой последний европейский вояж и вдоволь покрасовавшись в Берлине, Дрездене, Цюрихе, Копенгагене, Стокгольме, Лондоне, Амстердаме, они наконец воцарились в зале Семирадского в Суконных рядах на Рыночной площади. И там "Светочи" замечательно перекликались с картинами из сибирского цикла Яцека Мальчевского, в известном смысле духовно-мистического ученика Семирадского, изобразившего мытарства польских повстанцев на каторге и в ссылке, словно мучения новоявленных христиан-страстотерпцев, принимающих казнь от новоявленной империи.

Утверждать с полной уверенностью, будто "король театральных занавесов" был также королем иносказательных маскарадов, что обрядил своих компатриотов в костюмы первых христиан и проецировал паденье нравов Третьего Рима на Рим Древний, конечно, нельзя. Но после подавления восстания 1863-1864 годов те полотна античного цикла Семирадского, что построены на конфликте революционного христианства и погрязшей во зле и разврате языческой империи, в сущности, главные полотна художника, стали восприниматься и в таком ключе. Во всяком случае, считают, что именно "Светочи христианства" вдохновили Генрика Сенкевича, дружившего с Семирадским, на написание единственного "античного" романа "Камо грядеши" — романа из времен императора Нерона, где первыми христианами совсем не случайно оказываются протополяки-лигийцы. И не случайно в экранизации "Quo vadis", сделанной Ежи Кавалеровичем, то и дело являются образы "Факелов Нерона" и "Христианской Дирцеи в цирке Нерона" — в конце концов, Семирадский, как, кстати сказать, и Мальчевский, не раз доказывал свою киногеничность. Как знать, быть может, за королевскими театральными занавесами и правда скрывалась не одна только бесконечная оперная красота.

«Генрих Семирадский и колония русских художников в Риме». Санкт-Петербург, Русский музей, корпус Бенуа, с 20 декабря по 2 апреля