Константин Щербаков задумался об изменяющемся и неизменном

Помнится, когда в детстве я жил на правительственной даче, заборы тамошние были ростом метра два с половиной. Ну, может, чуть больше. А нынче, проезжая по ВИП-Рублевке, вижу заборы ростом — на глазок — метров семь-восемь. Разумеется, это не значит, что за истекшие десятилетия хозяева жизни отдалились от ее рядовых обитателей в три раза. Но что-то же это значит…

С нарастающим интересом перечитываю давние повести Рустама Ибрагимбекова — «Деловая поездка», «Забытый август». Думаю, основная причина интереса (моего, по крайней мере) — в уловленной писателем верной интонации времени. Именно будучи живой и верной, она вступает в разнообразные отношения с интонацией нынешней, возникают пересечения, взаимодействия, соединения, отталкивания.

Такое сегодняшнее бытование возможно и для текстов 40–50-летней давности (как повести Ибрагимбекова), и для тех, что были написаны тому назад век-другой. Связь времен держится на интонациях. Чаще, однако, происходит обратное: совсем недавно что-то такое читалось, экранизировалось, инсценировалось, а сегодня, наскоро пробегая строки, чувствуешь: мимо. Все вроде бы на месте и вранья нету, а верная интонация найдена не была, и надвигающемуся времени вступать во взаимодействие не с чем.

И еще. Века, конечно, веками, но когда погружаешься в интонацию, которую и сам еще когда-то застал, погружаешься заново — это дает возможность почувствовать ее особенно остро, оценить строго и по достоинству. При всех заморочках конца 60-х — начала 70-х — хорошая была интонация. Уж точно — не бессмысленная. И, право, не старческое это брюзжание — а вот в наше время… нет, в самом деле, есть что вспомнить, про себя приговаривая: а повезло ведь нам все-таки, право же, повезло…

Все о национальной идее хлопочем, а сформулирована она была давно (мальчишкой услышал), однако на статус национальной идеи формулировка эта, во многом благодаря действиям и высказываниям наших высоких начальников, стала претендовать только сейчас. Примерно вот так:

Бывайте здоровы, живите богато,

Насколько позволит вам ваша зарплата.

А если зарплата вам жить не позволит,

То вы не живите — никто ж не неволит.

Подкупает гармония порыва к личной свободе и экономической целесообразности. Если кто-то придумает лучше — буду счастлив.

P.S. Впрочем что это я? Отстаю от жизни. Возраст, наверное. Придумано ведь! Придумано: денег нет, но вы держитесь. Суть та же, но короче, энергичнее, емче. И толика оптимизма добавлена. Светлой надежды на возможное выживание. Дескать, не обязательно, но не исключено.

А что денег нет… На вопрос, куда они девались, национальная идея отвечать не обязана.

P.P.S. Но вот и пенсионная реформа подоспела. Обладай я поэтическими способностями — приведенное выше четверостишье дополнил бы. По линии укрепления национальной идеи.

Видел спектакль хорошего режиссера, в хорошем московском театре, по широко известной русской классической пьесе. В зале — сплошная «элита» (замечу, преимущественно не творческая, а политическая). Реплики, откликающиеся сегодняшнему дню (а в нашей необъятной классике реплик, откликающихся любому дню, хватает), подавались со сцены в манере подчеркнуто многозначительной. Достойные представители «элиты» столь же многозначительно переглядывались: дескать, мы-то все понимаем, и вообще — мы тоже, мы с вами… слегка друг дружку локтями в бока — в знак единения на почве разрешенного либерализма, за который ничего не будет.

Актерские работы профессионально безупречны, и временами даже забывается, что все, услышанное со сцены, уже сказано нашими живыми (какие еще остались) средствами массовой информации, только сказано более резко и определенно. Прямым текстом, минуя многозначительные ассоциации. Забывается, но тут же и вспоминается.

Эзопов язык, досконально освоенный нашей сценой, безусловно, необходим тогда, когда говорить на другом языке возможности нету. Вступает в свои права неконтролируемый подтекст, с которым безуспешно боролись цензоры всех рангов. Когда возможность есть (а она пока еще есть) — это время, благоприятное для рождения новых идей, новых художественных смыслов, которые помогли бы понять, что с нами сегодня происходит. Если же новые художественные идеи, смыслы — по разнообразным причинам — не родились, не возникли, вышелушиваются и обсасываются ударные реплики. Получается иногда эффектно, однако Островский и Чехов, сведенные к декларациям, оказываются несравненно мельче себя самих.

И ничего в этом противоестественного. Актер, ведомый умным режиссером, может хорошо играть до глубокой старости. У режиссера рано или поздно, но почти всегда наступает момент, когда должно прийти (но далеко не всегда приходит) понимание: нового слова, скорее всего, уже не будет и надо максимально разумно распорядиться нажитым творческим багажом. Взвешенность и осторожность суждений здесь необходимы особенно.

И мне кажется, что на этом рубеже решающе важно, чтобы театр на волне честно заработанной популярности не оказался предметом и заложником жадной светской тусовки. (Как — еще не видели? Идите немедленно! Там же про коррупцию, там этот — как его? — Жадов, да — такое несет, такое…) Полезно, конечно, что имярек узнал (узнала) что-то про Жадова и, возможно, даже про его автора, но к этому ли сводил театр свою художественную задачу?

Не прошло и сорока дней после похорон Олега Табакова, как ушлая журналистка с помощью налоговой инспекции во всех деталях выяснила размер и характер наследства, доставшегося вдове, и опубликовала свои изыскания на страницах известной газеты.

Что в окружающей действительности удручает более всего? Пожалуй, то, что бессовестность перестала считаться бессовестностью.

Да просто исчезло такое понятие — бессовестность. Нету его.

Ответ верный, но, скорее всего, не исчерпывающий.

Если наше государственное телевидение упорно, целенаправленно кормит свою многомиллионную аудиторию постыдными коечно-денежными скандалами среди знаменитостей, не брезгуя подтасовками и враньем, а многомиллионная аудитория это с удовольствием кушает, то никуда не денешься от понимания: взывать к самым простым душевным приличиям становится вполне бессмысленно.

Как заметил старый варшавский парикмахер, разглядывая плохо подстриженного клиента:

— С этой головой уже ничего нельзя сделать.

P.S. Говорят, Ольга Бузова пишет пьесу из жизни африканских племен под названием «Армен и Виталина», она же будет режиссером-постановщиком. Ну, разумеется — мало ли что говорят. Но — пусть говорят! А я с нетерпением буду ждать премьеры.

P.P.S. Роды невестки Марии Шукшиной в прямом эфире уже показали. Теперь бы в аборт какой-нибудь знаменитости вникнуть — чтоб вблизи, до мельчайших деталей. Как у нее там? Как у всех? Интересно же.

Почему нет? Если жизнь у нас нынче вообще — сплошной постскриптум…

Константин Щербаков, журналист, критик