Михаил Трофименков о новом фильме Цзя Чжанкэ

В летнем кинотеатре Garage Screen покажут «Пепел белоснежен» — новую работу самого именитого китайского режиссера Цзя Чжанкэ, обладателя венецианского «Золотого льва», неоднократного участника конкурсов в Канне и Берлине. Как и в предыдущей картине «И горы сдвигаются с места», Цзя в мелодраматической форме рассказывает историю о том, что произошло с Китаем в последние два десятилетия — годы китайского «экономического чуда». Возможно, из-за жанровой упаковки «Пепел» и остался в этом году без каннских призов — зато интонация жестокого романса неожиданно приближает его к российскому зрителю

То, что в Китае нежно любят «А зори здесь тихие» и даже сняли 19-серийный телефильм по роману Бориса Васильева, знают все. Посмотрев фильм Цзя Чжанкэ, задумаешься: интересно, наверное, в Китае должны любить еще и «Калину красную» Василия Шукшина? «Пепел белоснежен» кажется очень русским (даже больше, чем его же «Мир» 2004 года, где одна из героинь, работниц знаменитого пекинского парка, была русской мигранткой и в финале пела в кадре русскую застольную песню). Со многих — ритмической, живописной, жестикуляционной, музыкальной — точек зрения «Пепел», конечно, «не наш». «Наш» он в том, что касается переживания героями своей судьбы, меняющегося времени и родных просторов, словно придуманных для того, чтобы затеряться, раствориться и обнаружить, что ни затеряться, ни раствориться не удастся. «Наш» в смысле житейской мудрости, заменяющей мораль. Как это будет по-китайски: «Жалеет — значит любит» и «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

Переживание тюрьмы не как наказания за преступление (свои пять лет Цяо, главная героиня, получает, в общем, за дело, хотя, пожалуй, не обошлось и без личной злости сыскарей), а как экзистенциального рубежа, удела человеческого — это тоже вполне по-русски. Необычно лишь то, что тюрьма оказывается женской долей. Ведь в России оно как? Что вчера, что сегодня — всегда по Высоцкому. «Иду с дружком, гляжу — стоят. / Они стояли молча в ряд, / Они стояли молча в ряд, / Их было восемь». Мужик живет себе кум королю, пока из-за бабы не совершает опрометчивый поступок, благо чисто случайно в кармане нож, и пускает тем самым свою жизнь под откос. Ну а потом: «Разлука мигом пронеслась. / Она меня не дождалась, / Но я прощаю, / Ее прощаю».

В китайском варианте гендерные роли зеркально противоположны русской парадигме. Это у Цяо (Чжао Тао) чисто случайно оказался под рукой пистолет ее дружка Бина (Ляо Фань) —- пахана скорее районного, чем городского масштаба,— когда Бина ни с того ни с сего принялись убивать какие-то желторотые байкеры-недоноски. Кадр с вооруженной Цяо — визитная карточка фильма, что справедливо. Это лучший, шикарный эпизод зрелища, длящегося два с половиной часа. Про Цзя Чжанкэ, в принципе, невозможно сказать, при всей условности этих определений, «реалист» он или «антиреалист». Здесь же сочетание быта и даже не театральности, а оперности мизансцены достигает апогея.

С одной стороны посмотришь: гнусная уличная разборка, то самое непредсказуемое насилие, против которого беззащитен самый крутой мен. Вот ты сидишь в своем лимузине, смотришь, как подруга раскуривает привезенную из Гонконга сигару, командуешь шофером. А вот тебя вытаскивают на фиг из тачки и начинают охаживать мотоциклетными шлемами и прочими лопатами. Правда жизни, куда уж правдивее.

А с другой стороны посмотришь, и перед тобой уже не площадь Тайюаня, столицы родной для режиссера провинции Шэньси, а театральная сцена. Не стоит задаваться вопросом, куда подевалась полиция и почему автохтоны не разбегаются с паническими воплями, а, окружив место действия, следят за побоищем. Да потому что полиция не лезет на сцену арестовать Отелло за попытку убийства, а зрители не убегают в ужасе из зала, а ждут выхода примадонны, и примадонна не разочарует их. Ну а потом — после пятилетней паузы — ей придется взвалить на себя и женскую, и мужскую роли. Бесслезно горевать, что не дождалась ее «старушка-мать» (в китайском варианте — «старик-отец»). Прощать, и жалеть, и спасать неверного Бина, и, главное, притираться к реальности, кардинально изменившейся.

Чтобы понять, как она изменилась, русскому зрителю тоже без надобности вникать в китайские реалии: плавали — знаем. В первой трети фильма на экране, надо понимать, начало 2000-х. А это — то же самое, что наши «лихие девяностые». Первые парни на деревне — бандиты, столь же опасные, сколь и смешные. Воображают себя в мире «цзянху», в мире «бродяг» или враждующих боевых сообществ. Мнят себя хранителями национальной разбойной традиции. С молитвенной сосредоточенностью смотрят американские боевики и приглашают на похороны босса парочку мастеров спортивных танцев: уж больно покойник их любил, почти так же, как фильмы о животных.

Цзя Чжанкэ — а вслед за ним и зрителям — лихие времена доставляют гораздо больше удовольствия, чем времена, пришедшие им на смену. Да, пацаны еще живы и даже заседают в том самом шалмане, что и прежде, но выцвели, обрюзгли и ни на какую преемственность «цзянху» не претендуют. Вокруг сплошная стабильность, развитие внутреннего туризма и строительство гидроэлектрических гигантов. Кто не успел, тот опоздал. «Главное в бизнесе — чувство космоса»,— сообщает Цяо попутчик в скоростном поезде. Что он знает о космосе? Космос как раз по части Цяо, видящей в небе то ли НЛО, то ли персональные знамения. Бизнеса у нее нет и не будет: только дар совершать никому не нужные чудеса. И тут-то — если бы это было все-таки русское кино — режиссеру, героям и зрителям следовало бы заголосить и порвать рубахи. Но Цзя и Цяо хранят великолепную холодность: не поймешь, главное ли это достоинство фильма или его родовая ущербность. В том-то и разница между нашим человеческим уделом и ихней кармой.

Летний кинотеатр Garage Screen, 5 сентября, 21.00