Кира Долинина — о новейших выставочных проектах

Выставочный бум в обеих российских столицах в разгаре. Вот как началось с выбитой страстными поклонниками живописи Серова двери в Третьяковку, так оно и продолжается. И дело не столько в количестве посетителей (хотя, конечно, без них и говорить не было бы смысла), сколько в количестве выставок самых разных мастей: художественных, художественно-литературных, архитектурных, литературно-архитектурных, документальных, интерактивных, межвидовых и еще каких угодно. Границы стерты до полного их уничтожения, что диктует новые смыслы и новые правила восприятия.

Музейная осень выдала несколько удивительных образцов нового конструирования музейных выставок. Илья Кабаков переехал из Эрмитажа в Третьяковку и заселился в пространство, построенное для него архитектором Евгением Ассом. Четыре пригородных петербургских музея — Петергоф, Царское Село, Павловск и Гатчина — отметили в Манеже свое столетие «музейно-театральным проектом "Хранить вечно"», поставленным главным режиссером БДТ Андреем Могучим. ГМИИ имени Пушкина, с одной стороны, устроил своим посетителям роскошный японский аттракцион, куда стоят очереди, а с другой — незаметно почти даже для самого себя открыл элегантнейшую выставку «Анатомия кубизма», сочиненную из одной тетрадки Пикассо и минимализма архитекторов экспозиции Надежды Корбут и Кирилла Асса. Еврейский музей и центр толерантности запараллелил картины Левитана с кадрами из отечественного кино второй половины XX века, заставив своего зрителя разгадывать эти головоломки, следуя за подсказками изысканного света, выставленного звездой американской сценографии Эй Джей Вайссбардом. Были еще «Коридоры. Семь миров Высоцкого» того же Еврейского музея, сконструированные кинематографистами, а в конце ноября в Музее архитектуры откроется тонкости необыкновенной выставка, посвященная пятилетию проекта «Последний адрес». И это только по верхам — выставок много, и они явно соревнуются в попытках перещеголять друг друга по части экспозиционного дизайна.

Тенденция эта не нова, и можно было бы спокойно продолжать наблюдать за приращением приемов, если бы весь этот процесс не вышел на новый уровень. От архитектуры выставок создатели многих последних экспозиций перешли к их театрализации. И тут нас поджидают интереснейшие повороты и развороты.

Вот выставка художников Кабаковых «В будущее возьмут не всех». В Москве она пережила свою третью инкарнацию — право первой ночи было отдано галерее Тейт в Лондоне, потом был Эрмитаж, сейчас — Крымский Вал. Понятно, что для такой многосоставной и принципиально ретроспективной выставки каждое новое место — это иной рассказ. Но иной — совершенно не обязательно совсем другой. А выставки в Петербурге и в Москве — это две разные выставки. Не мелочами, а самым важным: общей интонацией, эмоциональной наполненностью. Из эрмитажного Главного штаба люди выходили с ощущением кромешного ужаса, главная эмоция выставки в целом — страх как удел человеческий. В Москве ты выходишь на свет из тех же вроде бы кабаковских коридоров, лабиринта памяти, из мира коммунальных кухонь, расписаний и планового хозяйства, маленьких белых человечков и ангелов, но выходишь довольным и умиротворенным. Выставка дидактична, к своему зрителю крайне внимательна, не путает, не пугает, все объясняет, отпускает с миром.

В чем разница? Исключительно в пространстве: хоть и делал выставку в Петербурге маститый Андрей Шелютто, но эрмитажные высокие потолки, огромные залы, путаный переход с одного этажа на другой, гул шагов по мраморным полам — все это комфорта не добавляло. Ассовское же пространство в Третьяковке соразмерно не только кабаковским произведениям, но и отдельно взятому зрителю. В Питере «Человек, улетевший в космос» оставлял после себя дыру, из которой льется холодный небесный свет, в Москве в ней же — уютная темнота. В Эрмитаже ветры качали брошенные своими хозяевами кастрюли и сковородки, в ГТГ они висят как влитые. Там, чтобы прочитать экспликацию в зале, надо было ее сначала найти, тут все тексты услужливо в пределах прямой видимости. И вроде бы мелочи, вещи-то в сути своей никак не меняются, и все тотальные инсталляции воспроизведены один в один. Но выставки разные. Какая лучше? Нет правильного ответа. Вот только что ближе кабаковскому миру — ледяной холод огромного мира или уютные удобства идеального пространства? Решать зрителю.

Однако музеи не боятся театра (и кино) и в прямом их выражении. Зрелищные искусства нужны музеям прежде всего для «оживления» вещей не подлинных, но необходимых для создания «образа». Это всегда любили делать литературные музеи: каждый день обновляемый «недопитый чай писателя» на подлинном письменном столе какого-нибудь Достоевского — это чистой воды бутафория. Но ведь работает! Выставка про Высоцкого в этом ряду — просто сияющая горная вершина. Семь «кадров», семь комнат, семь образов из репертуара поэта созданы по самым высоким кинематографическим стандартам. С кинематографической же избыточностью. Тут живешь, а не играешь. Узнаешь волосами на загривке.

Совсем другой тип музейного текста выдал Андрей Могучий. И похоже, у такого подхода большое будущее. Он сочинил спектакль длиной в полтора часа, в котором зритель попадает в залы некоего пригородного романовского дворца и переживает вместе с ними все перипетии их истории с 1917 по 1945 год. Ведомый голосом Алисы Фрейндлих, читающей никогда не бывший написанным в реальности, но основанный на исторических фактах дневник дочери хранителя дворцовых ценностей, ставшей сотрудником дворца-музея. Немногие подлинные музейные вещи тут настолько смешаны с бутафорскими предметами, что вообще теряют смысл этой своей подлинности. Исторической правдой оборачиваются кадры хроники, набор предметов, их антураж, их видоизменение (сегодня эта ваза украшает стол, а завтра она обернута в холстину и упрятана в подвал; сегодня эта кукла оставлена на кровати ребенка, а завтра снабжена инвентарным номером и лежит бездыханная в витрине…). И слова, слова, слова. Слово тут правит бал, превращая привычную вроде бы для нас аттракционную экспозицию в чистый театр. Такой прием оказался бомбой — две отмеренные выставке недели Манеж ломился от желающих, сроки продлили, и все равно не все смогли попасть. В чем секрет? Ответов быть может много, но есть один очень важный. Скучнейший юбилейный показ музейных достижений театр превратил в полный эмоциональных потрясений рассказ о музее как таковом. О его героях и его жертвах, то есть о хранителях, в советском изводе — людях с искаженными ценностями, ради сохранения эфемерной вообще-то исторической памяти жертвовавших собой и своими родными. Самый страшный зал выставки — забитый едой стол с фотографии из «Книги о вкусной и здоровой пище» под рассказ о блокадных днях в наушниках. Самый трагический момент не пожар, уничтоживший Павловский дворец, который не успели доломать фашисты, а скороговоркой произнесенная фраза про умершего в эвакуации, без нее, сына рассказчицы. Люди и вещи. Музей и театр. Все смешалось тут и рассказало совершенно новую историю — музейную, но без этикеток, экспликаций, каталогов и почти без подлинников. Театральную — насколько живой театр способен отдать дань такому «мертвому» организму, как музей. Зритель же получил сильнейшую эмоцию там, где получить ее не ожидал. А должен — музеи внутренне к тому, чтобы сойти со своего пьедестала к публике, уже почти готовы.

Кира Долинина