Дмитрий Бутрин о том, почему экономисты не могут забыть Великую депрессию

Вот уже 90 лет 24 октября является для профессиональных экономистов днем, с которым прочно ассоциируется само положение в обществе экономики как науки. Не то, какое сами экономисты считали бы оптимальным для своего рода деятельности, а то, какое им определило общество. Биржевой крах 24 октября 1929 года в США показателен тем, что на тот момент среднесрочное будущее экономики и США, и всего мира считалось специалистами исключительно позитивным и безоблачным.

Представьте себе доктора, который сразу по объявлении цветуще выглядящему пациенту «Поздравляю, вы совершенно здоровы!» увидел разворачивающуюся на его глазах и на глазах сопровождавшей его супруги и детей ясную клиническую картину классического, описанного во всех учебниках инфаркта миокарда. Разумеется, пациент выживет. Но что выросшие дети будут за семейным столом через 50 лет рассказывать своим внукам о дедушке и медицинской науке?

У доктора и экономиста тоже есть дети, у них тоже есть чувства. В мой почтовый ящик ежедневно приходят сообщения о семи-восьми новых экономических публикациях, за последний год их скопилось около тысячи. The Great Depression — Великая депрессия — за последний год упоминалась в заголовках и кратких аннотациях к статьям не менее 30 раз. Из них два десятка статей, книг, отчетов конференций текущего года непосредственно посвящены тому, что началось 24 октября 1929 года.

Для экономистов всего мира Великая депрессия стала тем же, чем для альпинистов — Джомолунгма, для эмигрантов — американская green card, а для советских патриотов — августовский путч 1991 года.

Нет сколько-нибудь амбициозного экономиста в мире, который бы никогда не посвятил Великой депрессии статью, колонку в газете, запись в видеоблоге или по крайней мере пост в Facebook.

Травма 24 октября 1929 года стала общей для всей профессии. Она надолго определила не столько специфически осторожную манеру экономиста выражаться, сколько ту очень специфическую, но безошибочно узнаваемую гримасу страдания на лице, когда экономиста наивно спрашивают: «Так какой же ваш прогноз на будущее, профессор?»

Вот, например, сборник «Эволюция или революция? Пересмотр макроэкономической политики после Великой депрессии», изданный издательством массачусетского MIT в мае. В нем более 20 статей, перечислю лишь авторов, которых даже неэкономистам представлять обычно не нужно: Алан Ауэрбах, Бен Бернанке, Бенуа Кур, Марио Драги, Барри Эйхенгрин, Раджгурам Раджан, Дэни Родрик, Роберт Рубин. Редакторы почтенного тома — Оливье Бланшар и Лоренс Саммерс. Сборник очень полезных текстов — не столько про Великую депрессию, сколько про то, что с экономической наукой случилось сразу после этого.

По сути, о том, что современная макроэкономика (как минимум) обязана своим существованием последовавшей за событиями 24 октября «кейнсианской революции» — взлету доктрины Кейнса о большом социальном государстве как единственном способе бороться со спокойно ждущими своего часа ужасами экономической нестабильности, ее краху в 1970-е и затянувшемуся почти на 50 лет послесловию к этому краху.

Neo-Keynsian — лозунг, написанный на воротах всех центробанков мира, не исключая национальные банки все еще марксистской Кубы и все еще чучхейской КНДР.

И не от хорошей жизни. Все проблемные стороны неокейнсианской макроэкономики отлично известны. Как и ее достоинства. В последние десятилетия титаническими усилиями в том числе экономических консультантов всех правительств мира экономическая реальность успешно трансформирована под постулаты этой школы.

Счастливой для профессионалов особенностью экономической науки является выясненное еще в XVIII веке обстоятельство: даже ошибочная идея экономиста в состоянии создавать новую реальность, согласованную с этой ошибкой.

И все бы так — если бы не Великая депрессия. Всякий раз, когда вы уже создали точнейшую (ну, почти) экономическую модель, написали рекомендации по развитию экономической политики в ее ключе и даже приступили к реализации планов, взгляните в окно небоскреба, в котором вы так уютно расположили свой офис. Мимо как раз может пролетать банкир: в Великую депрессию разорилась примерно половина банков США.

Вам необязательно выпрыгивать из окна. Экономист, в отличие от банкира, не отвечает перед своими клиентами, но смотреть на пролетающих вниз вы, увы, обязаны.

В сборнике под редакцией Бланшара и Саммерса все это совершенно отлично видно. Главное — никаких избыточно определенных выводов. Даже оптимистичных. Тем более оптимистичных!

Да, нынешняя экономика имеет мало общего с 1929 годом. Да, известны механизмы создания Великой депрессии. Биржевой крах 24 октября 1929 года вполне мог быть предсказан — первые доступные экономистам индикаторы будущего спада были опубликованы еще в 1926 году. Известны и механизмы ее распространения во времени (причина — нагромождающиеся друг на друга меры по борьбе с кризисом, оказавшиеся хуже любого кризиса как такового) и в пространстве (введение США в 1930 году 40-процентной пошлины на весь импорт, экспортировавшее Великую депрессию в Европу и Латинскую Америку). Но экономист, самодовольно откинувшийся от монитора, на котором визуализируется очередная многое объясняющая VAR-модель, всегда помнит: уже через несколько часов все может пойти так, как 90 лет назад.

И другие статьи 2019 года, посвященные Великой депрессии, на деле, конечно, почти целиком посвящены не ей, а современности. Вот Мэтью Яремски из Университета Юты и Дэйвид Уилок из ФРС анализируют сети межбанковских коммуникаций в 1929–1934 годах. На деле, конечно, им интересны не эбонитовые корпуса телефонов 1933 года, а эффективность биржевых роботов 2010-х в сравнении с ними.

Роботы — это высокая скорость распространения информации, высокая скорость распространения волатильности, будущий крах.

Вот Себастиан Эдвардс из UCLA подтверждает гипотезу Сарьяна о том, что долгая и потому Великая депрессия стала таковой из-за решения Конгресса США снизить золотое содержание доллара, что вызвало, согласно этому предположению, крупнейший в мире трансферт благосостояния от кредиторов к заемщикам во всем мире. Понятно, что это скорее не о Великой депрессии, а скорее о будущей политике Демократической партии США в случае победы демократического президента.

Вот целая серия весенних статей немецкого Института банковской и финансовой истории. Одна из них прямо озаглавлена «От финансов к фашизму: реальные последствия банковского кризиса 1931 года в Германии».

Вот летний текст Дугласа Ирвина из Дартмурского колледжа. Он, конечно, не о 40% импортного тарифа Смута—Хоули, а о том, чем может обернуться торговая война США и Китая.

Вот зимний обзор экономической литературы о Великой депрессии экономиста-историка Кевина Рурка из Оксфорда. Он почти полностью посвящен процессам торможения глобализации.

Вот Сана Халиль из Университета Амхерст. Конечно же, это не первая работа о гендерных аспектах Великой депрессии. Это уже тысяча первая. Или десять тысяч первая. А что бы вы хотели: 25% безработицы в США в 1935 году — понятно, что гендерные аспекты этих событий не могли не быть очень значимыми. По этому поводу есть что почитать и посмотреть у классиков: от Стейнбека до фон Триера.

Наконец, вот подробное и вроде бы микроэкономическое исследование цен на дрова в Орегоне в 1929–1935 годах. Автор, Никлас Мюллер из Университета Карнеги—Меллона, тщательно обсуждает, как инфляция и другие факторы влияли на выбор людей между «быстрым, но дорогим» решением купить дрова у торговца и «медленной, но дешевой» самозаготовкой дров. Очень, знаете ли, все это атмосферно: жестокая зима, леса Орегона, бородатый мужик с топором за пазухой и тремя долларами в кармане. Да какая экология. Никогда не знаешь, когда бородатому мужчине придется идти не в барбершоп, не на встречу с калифорнийским бизнес-ангелом и не на тренинг по осознанию, а просто идти и рубить дрова.

90 лет назад это, пишет профессор экономики, было совершенно обычным делом. Вы уверены, что за 90 лет все окончательно изменилось? Вы уверены, что экономисты, которые пишут о четвертой промышленной революции и неизбежной трансформации капитала в XXI веке во что-то такое туманное, голографическое и социально ответственное, до конца уверены в том, о чем они рассказывают в интервью?

Вообще, было бы неплохо, если бы у каждой науки в мире было свое 24 октября 1929 года. В этой гримасе страдания на лице экономиста, в этой памяти о величайшем в истории крахе самоуверенности, в этом нескончаемом возвращении к теме Великой депрессии залог длительной осторожности: если вы «в целом представляете, что происходит» — гляньте на календарь.