Василий Степанов о «Матиасе и Максиме» Ксавье Долана

В прокат выходит «Матиас и Максим» Ксавье Долана, история о двух друзьях детства, после невинного поцелуя оказавшихся на разных континентах. 30-летнего Долана, оставшегося на последнем каннском конкурсе без призов, упрекали в предсказуемости и самоповторе, не заметив, что в этом и заключается главный сюжет его фильма: превращение яркого вундеркинда во взрослого растерянного человека, обреченного на бесконечные повторения

Матиас и Максим — друзья с детства. Что называется, не разлей вода. Вместе росли, играли, мечтали, рисовали. Дружили семьями: у мамы Матиаса в ящике старого комода до сих пор хранятся их трогательные детские каракули — вот коровка, вот солнышко, вот домик. Домик — это «Ферма ММ», их место спокойствия, общее утопическое убежище, где все будет хорошо. Но жизнь — даже у сентиментальных людей без особых прозрений и трагедий — все равно бежит вперед. Все когда-нибудь взрослеют и расходятся в разные стороны. Вот и Максим, в отличие от Матиаса, не выросший в среднестатистического гетеросексуального обывателя с карьерой в офисе и постоянной подружкой, решил попытать счастья на другом континенте — на два года он собирается уехать из Канады в Австралию. Просто так, от нечего делать, а почему бы и нет? По этому поводу узкий круг друзей и родственников потряхивает: неминуемый отъезд задает рамку тревоги — это не саспенс, конечно, но тягучая меланхолия, предчувствия конца знакомого мира. Как чемодан отдается не только перспективой приключений, но и страхом невозвращения.

Предчувствием неизбежного кинематограф Ксавье Долана, канадского некогда киновундеркинда, а теперь уже вполне зрелого тридцатилетнего режиссера, каждый новый фильм которого показывают если не в Канне, то в Венеции, живет давно. Смерть, взросление, болезненная сепарация от близких — эти темы так или иначе можно найти в каждой его работе. А последняя каннская награда, гран-при жюри, три года назад досталась ему за фильм с довольно символичным названием «Это всего лишь конец света».

Новую работу, которую в Канне этой весной встретили, скажем так, умеренно кисло, Долан старательно наполнил своими фирменными мотивами и фигурами — все на месте, как по учебнику. Во-первых, конечно, конфликт с матерью: это у Максима, он превращается для родительницы в отцовскую фигуру, неизбежно становясь взрослее своих лет. Во-вторых, травматичная невозможность или нежелание каминг-аута: это у Матиаса, который весь фильм раздумывает о случившемся во время любительской киносъемки поцелуе с геем Максимом и не знает, как быть с нахлынувшими чувствами (впрочем, есть ощущение, что здесь этот конфликт отнюдь не центральный). И в-третьих, проблема затянувшегося взросления.

Пожалуй, последний пункт для «Матиаса и Максима» особенно важен. Долан — сам, что называется, давно большой мальчик — неизбежно встает вровень со своим героем, застоявшимся на одном месте и прочувствовавшим весь ужас ежедневных повторений. Вчерашний юноша ищет возможность перемены и в то же время фиксирует бесперспективность такой попытки. Себя не переделаешь и не откроешь заново. В Австралии уезжающего Максима наверняка ожидает та же непритязательная работа и, скорее всего, столь же заурядная судьба. Он заберет с собой через океан и свои привычки, и то лицо, которое на протяжении всей жизни по утрам ему предстоит разглядывать в зеркале. Что изменится? Разве что язык, на котором ему придется говорить: в Австралии это будет странноватый английский. Сам Долан уже попробовал сделать кино на этом международном наречии — и получилось не очень: герою он явно сочувствует, фрустрация неизбежного возвращения к родным пенатам в «Матиасе и Максиме» ощущается особенно остро.

Что важно: свою симпатичную физиономию режиссер, играющий, как почти всегда, главную роль, скорректировал красноречивым родимым пятном. Это не то чтобы знак уродства или печать какой-нибудь исключительности, а скорее след воспоминаний и травм, генетический код, который каждый человек носит в себе, не в силах перемениться. Метафора острая и цепляющая. Никогда еще печаль режиссера не была настолько неизбывной. Но в остальном Долан остается здесь Доланом. Именно этого постоянства ему, кажется, и не простили в этом году каннское жюри и критики, с равнодушием описывавшие сюжет фильма и типичные приемы 30-летнего мастера: ручную камеру, обильные диалоги, семейные вечеринки в кадре.

В постоянстве, впрочем, едва ли есть что-то плохое — в конце концов, все подлинные авторы год за годом, раз за разом, с тем или иным успехом снимают один и тот же фильм. Знать, кто ты такой на самом деле, и не притворяться другим — это и есть стиль. Эту мысль в интерпретации Гора Видала режиссер произносил в своей прошлой работе — «Смерть и жизнь Джона Ф. Донована». Долан, безусловно, тоже настоящий автор, сколько бы он ни хохмил над условностями и амбициями кинематографа, искусства, к которому он относится не только с нежностью, но и с опаской. И сила кино такова, что режиссеру приходится следить за тем, чтобы камера не увидела слишком многого,— потому Долан так любит дождь, сумерки, занавески на подсвеченных окнах. Неслучайно движение сюжету о поиске внутренней правды и эмансипации дает студенческая киносъемка — герои раскрываются, когда на них смотрит камера-провокатор. Но самые мучительные перемены в них происходят, когда камера выключена.

В прокате с 14 ноября