Умер Юрий Лужков

На 84-м году жизни в Мюнхене умер бывший мэр Москвы Юрий Лужков. О нем — Григорий Ревзин.

При известии о смерти Юрия Михайловича Лужкова думается о чем-то величественном вроде регионального траура. Гроб на лафете, траурная процессия, кортеж орденов покойного, колонна венков, колонны трудящихся, отпевание и захоронение в отстроенном им Храме или даже в отдельной капелле где-то на территории. Чего-то такого он, безусловно, достоин — большой государственный деятель. И ничего этого не будет, потому что и власть и деньги можно взять с собой в могилу, если умер при власти. А если так, как у него,— увы, не получается.

Вообще, если почитать отзывы об уходе, создается несколько абсурдное ощущение, что умер деятель культуры. Нет, ну правда — оставил неизгладимый след в облике Москвы. Манеж новый, и гостиница «Москва» новая, и Неглинная новая, и дом Жолтовского на Моховой новый, а там сзади и Храм новый — да весь центр новый, и все — он. Снес, конечно, много, сжег тоже — но ведь не сейчас об этом? Город — это же не только здания, это люди, а у людей чувство что печаль и доброе что-то в душе. Транспорт там бесплатный, надбавки к пенсии, мёд опять же. Вот у академика Дмитрия Лихачёва были под старость такие книжки — «Мысли о русском», «Мысли о добром и вечном» — такие какие-то чувства составляют нынешний, как выражаются мистики, общественный эгрегор (иначе это называется «ментальный конденсат»). Правда ведь — будто помер большой деятель культуры и моральный авторитет, такой серьезный дед с нравственным стержнем.

Окажись я на месте Собянина хоть минуту, я бы сейчас все же объявил региональный траур: надо как-то размачивать свой суховатый образ в сторону умиротворенной сентиментальности.

Понимаю, что давить надо в себе эти чувства, потому что много в Юрии Михайловиче, и результатах его деятельности, и в особенностях его биографии вызывает… ну, не вызывает.

Некролог можно рассматривать как итоговый документ из отдела технического контроля: принял, сдал, оценка изделия.

Но мне это кажется малоприличным — уважение к судьям сегодня можно удержать только законом, и вряд ли пристойно брать на себя эту роль добровольно. И еще меня останавливает, что я всю дорогу уже давил в себе эти чувства, пока он был жив.

А сейчас я хочу сказать другое: он мне очень нравился. Я им любовался, я ждал его появлений, я следил за лентой новостей, отслеживая его, и он не подводил. Он появлялся по многу раз в день, и каждое второе его появление — это был коктейль из чувств потехи и свободы. Да ладно, чего там, за гробом идем, скажу: я любил этого человека. С ним было интересно и смешно жить. Я, пожалуй, затруднюсь назвать государственных деятелей России, не нынешних только, а вообще, про которых так скажешь.

Для меня, хотя я видел Лужкова в разных ситуациях, почему-то ключевыми оказались кадры, где он открывал новый цирк на Цветном с Юрием Никулиным, и это был парный конферанс. Он хорошо это делал, обращался к публике, даже плясал, кажется, анекдоты рассказывал. Но я сейчас не о смешной стороне дела говорю, а по сути. По сути это было, конечно, произведение художественной самодеятельности. И он с ним выступал.

Мне кажется сейчас, что все, с чем он выступал, было произведением художественной самодеятельности. Прежде всего, лужковская Москва. И эти медведи Зураба Церетели, и Петр Первый, и Манежная площадь, и Центр Галины Вишневской, и Царицыно, и дворец Алексея Михайловича в Коломенском, и восстановленная стена Китай-города, и Кремль в Измайлово, и библиотека МГУ, и монорельс из Останкино в неизведанное,— все это она. Вспомните их несколько удивительное сочетание некоторой несуразности с известной облезлостью халтуры сегодня — и вы почувствуете ее неуловимый привкус.

Самодеятельный человек редко любит профессионала, а профессионал платит ему взаимностью.

Во всех конкретных проявлениях Юрия Михайловича — в той архитектуре, скульптуре, музыке, поэзии, театре, которые он любил и щедро поддерживал,— этот конфликт так или иначе давал себя знать, и с профессиональной точки зрения художественное значение произведений этого деятеля культуры, боюсь, не сохранится в веках — разве что Храм. Однако тут есть другой аспект. Как бы это сказать? Я вот думаю, что в 70–80-е годы советская художественная самодеятельность достигла какого-то необыкновенного расцвета. У Маяковского «землю попашет, попишет стихи» — это мечта, а в 70-е годы это какой-то уже образ жизни, образцовые, лучшие продукты советской эпохи. Как бы директор овощебазы, а как поет хором! А как готовит кулебяку — мастер же, мишленовская кулебяка бы получалась, кабы ее готовили в мишленовских ресторанах. А шашлык! Свиной, с майонезом! Шедевр!

Мне кажется, Юрий Михайлович и был таким совершенным произведением — в генезисе. Невероятно талантливый, дико энергичный, счастливый, самодеятельный советский человек. Попал он, конечно, в другую эпоху. Но знаете, мне кажется, что если человек ну не землю попашет, а, скажем, поуправляет чем-то большим, а потом идет петь или писать стихи, то у него в голове возникает какое-то соединение и одно влияет на другое. Он как-то по-другому воспринимает мир, нетривиальней и многоаспектней, что ли.

Ну вот не может он не чувствовать, что пенсионеры — это важно, хотя бы потому, что у него за спиной сотни профсоюзных концертов с образом пенсионера. И это недопустимо стыдно, если пенсионера выводят из трамвая за безбилетный проезд — всему трамваю стыдно. И, с другой стороны, странно, если человек — директор магазина и ничего с этого не имеет. Как вот могли расстрелять директора Елисеевского, он же всех артистов поддерживал — дикость какая-то.

Я думаю, что Юрий Михайлович и управлял как-то самодеятельно, не по профессиональным канонам. Иначе сказать, по понятиям. Он был гений ощущения понятий, он их чувствовал интуитивно. Более или менее точно — это поразительно, что баланс 14-миллионного города можно держать на понятиях. Собственно поэтому в воздухе и разлита эта светлая печаль: он умел понимать про москвичей то, что они сами, может, и не скажут вслух, но чувствуют. Какая разница, что дореволюционный город, который он восстанавливал в Москве, с его реконструкциями памятников, с новоделами похож на оригинальные исторические здания, как изделия из папье-маше на авторскую скульптуру?

Да, мы создали фейковую дореволюционную и сталинскую Москву в центре и фейковый Запад в Сити — но кто замечает, что они похожи на оригинал, как шоколадные ангелы на Рафаэля? Людям нравится.

Более или менее все новые люди, с которыми я сталкивался в постсоветское время: бизнесмены, управленцы, решалы,— они были разные, но все они были убежденнейшими самодеятельными людьми, которые искренне верили, что они лучше понимают в экономике, в управлении, в поэзии, в архитектуре, в психологии, философии,— и искренне презирали профессионалов. И когда их разоряли, кидали, отстраняли, они страшно удивлялись, как же это вышло и почему. Вы все, идущие за гробом сегодня, были такими же людьми типа «землю попашет, попишет стихи», и это вы выстроили ту облезшую халтуру, которая составляет среду нашего обитания.

Удивительно вот что. Дальнейшее, с уходом Юрия Михайловича от власти, развитие произошло в неожиданном направлении. Проявился профессионализм необычного рода. Можно вербовать человека обаянием, а можно профессионально. Коррупцию можно по-отечески осуществлять, а можно по сложным схемам. Теневой бюджет можно иметь почти прозрачным, а можно непроницаемым. У нас очень возрос вот этот последний профессионализм. Не в смысле понимания, что делаешь, а в смысле как.

Взамен, однако, исчезла радость. И кураж. Так что все срывается — самодеятельные люди уходят. Печаль уместна.

Григорий Ревзин