О национальных проектах в соседних государствах

На этой неделе отмечается День независимости Украины и продолжаются волнения в Белоруссии. С каких пор появление в этих странах независимых национальных государств стало неизбежностью — в материале «Огонька».

Андрей Тесля, научный руководитель Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта (Калининград)

Летом 1917 года во французском посольстве в Петрограде работал Пьер Паскаль — знаменитый славист в будущем, в ту пору скромный клерк. В его обязанности входил прием посетителей, и, поскольку он вел дневник, мы знаем, что тем летом день ото дня увеличивался поток русских полковников, чиновников, служащих, которые внезапно осознали свою принадлежность французской нации. На 40-м году жизни эти люди вспоминали о своих французских бабушках и просили срочно зачислить их во французскую армию, перевезти через границу или как-то легализовать. История Паскаля — про распадающуюся империю, бывшие подданные которой бегут в альтернативное прошлое, чтобы спастись и чтобы сказать: «Я к этому отношения не имею».

Белорусам сегодня тоже есть откуда убегать: постсоветское пространство разваливается и вызывает гораздо меньше теплых чувств, чем вызывала Российская империя. Но есть ли куда бежать?

Белорусский национализм

Разговор о будущем, разумеется, связан с конструкцией прошлого. Не будет преувеличением сказать, что белорусское национальное движение — очень поздний феномен. Небольшой круг интеллектуалов, которые думали в эту сторону, можно обнаружить не ранее конца XIX века. Для сравнения: на Украине вполне модерный национализм фиксируется уже в 1840-е годы. Полвека для таких явлений — большая разница! В чем причина задержки?

Во-первых, национализм — это продукт модерна, связанный с индустриализацией и городской массовой культурой: аграрные страны, к которым принадлежала Белоруссия, по умолчанию перенимали его медленнее.

Во-вторых, для конструирования национальной идентичности нужны интеллектуалы, люди свободной мысли. Но вот парадокс — на территории северо-западной губернии, ныне Белоруссии, не было университета. Если мы посмотрим на украинское национальное движение, то обнаружим, что его ведущие идеологи — выходцы из профессуры. Костомаров — адъюнкт Университета святого Владимира, Драгоманов — профессор, Антонович — профессор, и так далее. Хотя Университет святого Владимира был уваровским ответом шляхте, созданным в целях ее русификации после разгрома Вильны, он стал очагом не только русского, но и украинского, и польского движений — просто в силу того, что был хорошим университетом и плодил интеллектуалов.

В-третьих, чтобы интеллектуалам было интересно производить такие идеи, а сами идеи хорошо «сажались» на народную почву, у национальной риторики должна быть аудитория. Я сейчас позволю себе циничное рассуждение, которое, однако, не лишено психологической и исторической правды. Возьмем, к примеру, фигуру Ивана Франко на Украине. Кто он? Талантливый журналист, который хорошо владеет немецким, вхож в австрийские и польские круги, может стать там заметной фигурой, но в общем-то один из многих. А кем он становится, когда берет знамя национализма? Единственным в своем роде, украинским гением. И это огромная разница. Национализм для него, как и для Владимира Антоновича, как и для Грушевского — это история про выигрыш. Национальные революции обещали им «рабочие места» на вершине интеллектуальной элиты.

В Белоруссии выиграть, обладая национальной картой, было практически невозможно. Это объяснялось сложной этноконфессиональной ситуацией в стране, попросту говоря, тем фактом, что правящим кругом в половине XIX века на этой территории были католики и одновременно поляки. Причем «поляк» — это не идентификация по крови: крестьянин в западнорусских землях, перебираясь в город и отправляя сына в местное училище, делал из него «поляка», то есть человека, который посещает костел, говорит по-польски и так же одевается. Если мы посмотрим на белорусскую шляхту, то обнаружим, что она формируется во многом из местных, но «ополяченных» слоев, которым белорусская идентичность была не только не интересна, но и открыто неприятна.

Время Николая I мало что дает для анализа интересующего нас сюжета, а вот после 1861 года Российская империя берет четкий курс на деполонизацию северно-западной губернии. Положения реформы 1861 года пересматриваются в пользу местных крестьян, чтобы по возможности ослабить землевладельцев-поляков, местная бюрократия и чиновничество формируются по преимуществу выходцами из центральных губерний, насаждаются русские гимназии и так далее. То есть осуществляется целый комплекс ненасильственных, но очень продуманных мер, чтобы ограничить польское влияние в нынешней Белоруссии. Понятно, что от них выигрывает местное крестьянство, и идеологи деполонизации открыто используют народническую логику. Это создает невиданный союз между империей (Петербургом) и коренным населением (белорусским этносом), потому что империя, преследуя свои цели, борется за крестьянина, запуская социальные лифты и облегчая ему общение на близкородственном языке. В эту пору белорусское национальное движение уже могло получить поддержку в интеллектуальном обществе, но оно по целям и задачам полностью сливалось с имперской политикой, не имело своей повестки. Если кто-то из белорусских интеллектуалов того времени упрекал империю, то, как правило, в том, что она идет на уступки полякам, что генерал-губернатор сдает позиции, Петербург уступает шляхте и так далее.

Западнорусизм

Фактически так продолжалось до революции 1917 года. Но все вышеперечисленное не значит, что своих мыслителей и ораторов в Белоруссии не было. Стоит сказать хотя бы об одном таком человеке, незаслуженно забытом сегодня,— Михаиле Кояловиче, между прочим, авторе первого труда по историографии русской истории. Он был идеологом западнорусизма, оригинальной точки зрения, согласно которой есть большая русская нация, в составе которой, однако, присутствуют самостоятельные культурные общности — центральнорусская, западнорусская, южнорусская и так далее. Показательно, что у Кояловича произошел эпистолярный конфликт с выходцем из центральных губерний, славянофилом Аксаковым. Дело было так: Михаил Осипович критиковал действия центральнорусских чиновников, которые, получив назначение в западную губернию, тут же начинали бороться с польским влиянием, но, по мысли Кояловича, делали это очень топорно. Историк убеждал Аксакова, что эти чиновники уничтожают не польскую культуру, а как раз западнорусскую, не отличая одного от другого и стремясь свести на нет все непохожее на их центральнорусские представления. Получив несколько писем такого содержания, Аксаков ответил очень резко, в том духе, что вы, Михаил Осипович, надоели: мол, тут великая борьба идет, а вы требуете от участников сражения ювелирной точности, досаждая им своими местечковыми обидами. То есть Иван Сергеевич в этой переписке, вопреки всем своим прочим заявлениям, выступал в качестве последовательного централиста.

Однако у себя на родине западнорусизм был вполне влиятельным движением, которое в определенном смысле можно рассматривать как протонациональное. Другое дело, что оно никогда не выдвигало отдельных политических требований, это важно. И разумеется, западнорусисты (не говоря уже о самом Кояловиче) не мыслили себя вне Российской империи, воспринимали ее как благо — пусть нуждающееся в исправлении, обновлении, эволюции, но благо для себя. Сейчас уже сложно в это поверить, но аналогичные группы сторонников «культурной автономии» имели до революции определяющее значение и на Украине. Мы часто думаем о конфликте России и Украины как о конфликте центрального русификаторства с украинским национальным движением, но факт в том, что до СССР эти споры уравновешивались наличием большой группы «малорусского движения», чья логика была однотипна с логикой западнорусизма. Показательно, что именно эти компромиссные, пограничные группы будут полностью сметены в 20-е годы: функция интеллектуалов-посредников оказалась не востребована советской властью.

Советское влияние

Влияние советской власти и, шире, всего ХХ века на прямолинейный взлет национальных движений в ойкумене бывшей Российской империи вообще сложно переоценить. Кошмарная история первой половины ХХ века — две мировые войны, революция, межвоенный период с 30-ми годами — просто снесла всю сложную этнонационально-конфессиональную структуру Восточной Европы, которая имела свою логику и устойчивость.

Восточная Европа до ХХ века — это история про перемешанность. Например, Гродно: чей он город? Это город поляков, русских чиновников и евреев. Вильно — вообще-то не польский и не русский, и тем более не белорусский, а «еврейская столица» и так далее. Мы можем понять ситуацию в Белоруссии той поры по аналогии с Чехией. Известно, что Прага до начала индустриализации, промышленного переворота и втягивания окрестных крестьян в город оставалась сугубо немецкой. Но и после того как там появились рабочие-чехи, вплоть до 1946 года, она все равно сохраняла многие черты немецкого города. Что произойдет в Белоруссии в ХХ веке? Все мы знаем, что случится с многомиллионным еврейством — его не останется просто физически. Поляки, которых не могла по-настоящему потеснить Российская империя, будут изгнаны с этой территории в результате политики советской власти межвоенного периода и послевоенных обменов населения. А еще возникнет феномен приписанной советской национальности, соответствующей графы в паспорте и так далее.

Вся сложность, обычная для Европы XIX века, которая делала вопросы национального строительства практически не решаемыми без компромиссов, полутонов, культурных аргументов, была сметена путем убийств, чисток и изгнаний.

Так на территории Восточной Европы возникли относительно «чистые» (в кавычках) национальные образования — Украина и Белоруссия, которые теперь могут претендовать на политическую субъектность в этом качестве. Национальное государство как этническое государство на просторах бывшей Российской империи — это жуткое наследие ХХ века.

Советская власть «помогла» национальному самоопределению народов Восточной Европы решающим образом. В 1920 году большевики стояли перед выбором: образовать Белорусскую республику или присоединить к РСФСР те немногие территории северо-западной губернии, которые достались Советам по разграничению с Польшей. Строго говоря, логичнее было присоединить, чем создавать малюсенькую о ту пору Белоруссию. Но решение принималось «на вырост», из расчета того, что революционное движение разгорится на Западе и все новые и новые земли войдут в состав республики. Понятно, что режиссеры этих процессов и автономий уже в 30-е годы попадут в сталинскую мясорубку, но стоит остановиться мыслью на другом факте: в 1920-е годы само существование Белоруссии было дискуссионным вопросом. В 1991 году этот вопрос снова поднимался, но был решен, исходя из общей логики: не пересматривать границы республик бывшего СССР. А дальше все происходит в соответствии с логикой исторического процесса, описанной еще во времена Рисорджименто в Италии: мы создали государство, осталось создать народ. В теориях национализма вполне резонно говорится, что нацию строит национальное государство (вопрос о курице и яйце в значительной мере решен). И раз возникнув, государство не исчезает в никуда — оно обрастает собственной логикой общественных взаимодействий, судьбой и историей. Оно формирует свой народ не меньше, чем народ формирует его. И у него может появиться альтернативное прошлое.

Другое прошлое

Необходимо отметить, что белорусский национализм всегда имел мягкие черты, в том числе потому, что не знал периода героической борьбы. На героику в лучшем случае претендуют белорусские партизаны, но они входят составной частью в пока еще могущественный нарратив о Великой Отечественной. В истории у белорусов вроде бы нет своего государственного проекта, своей — альтернативной польской или русской — государственной воли.

С одной стороны, это справедливо, с другой стороны — не вполне. Если заняться удревнением истории, поиском предшественников, белоруссов могут ждать значительные успехи. Понятно, что Украина стремилась установить континуальность истории Киевской Руси со своей современностью, но белорусы с не меньшим основанием могут вспомнить Великое княжество Литовское. Тем более что это подтверждается русской имперской историографией. Со времен Николая Устрялова, декана историко-филологического факультета Петербургского университета с 1839 по 1855 год, Великое княжество Литовское рассматривалось как другая ветвь русской истории: было объединение русских людей вокруг Москвы, а было — вокруг Литвы, после долгого и сложного периода сосуществования две линии, наконец, политически объединились при Екатерине Великой, а религиозно — при Николае I. Устрялов выстраивает триумфалистскую логику: имелось единство, потом произошел распад на Запад и Восток, но в 30-е годы XIX века русский мир объединился, история закончилась (за небольшим остатком в виде Галиции).

Великое княжество Литовское здесь прямо истолковывается как альтернативное русское княжество. Белорусам даже не нужно ничего выдумывать, чтобы приписать его историю себе: нужно взять готовую концепцию Устрялова, освященную временем, и только слегка изменить акценты, что вот, мол, при Екатерине II история пошла все же не туда, время исправить ошибку. Понятно, что здесь возникает конфликт за прошлое с литовским национальным движением (к слову сказать, чуть более древним, чем белорусское): оно мыслит Великое княжество Литовское как учреждающее событие собственной государственности. Но историческая справедливость все же подсказывает, что литвины изначально — это белорусы, и название не должно нас запутывать.

Конечно, такая логика исторического процесса заставляет ответить на вопрос: если речь идет об одной нации, можем ли мы считать нормальным ее существование в двух разных вариантах государственности? Я напомню, что еще во времена Ющенко подобные вопросы дискутировались в украинских интеллектуальных кругах: может ли на Украине вырасти «другая русскость», либеральный русский мир, который потом переформатирует и саму Россию. По мере углубления конфликта эта риторика стала невозможной, но интересно, что она актуализировалась сейчас, в связи с Белоруссией. Может ли там возникнуть «другой русский мир»? Понятно, что для последовательного государственника-националиста такой вариант развития событий катастрофичен именно в силу логики, описанной мною выше: не нация формирует государство, а государство — нацию, поэтому Белоруссия перестанет быть частью русской ойкумены сразу же, как обретет альтернативную политическую волю. Отсюда, кстати, ситуация специфической поддержки жуткого и жесткого режима Лукашенко в определенных русских кругах: мол, он плох, но все альтернативы — еще хуже. Отсюда же еще более фантасмагорическая идея о возможности «силовой интеграции Беларуси» именно сегодня, в логике ускользающего последнего шанса: мол, пока еще есть социальная база тех, кто чувствует разделение России и Белоруссии как нечто неестественное, нужно силой утвердить наше единство, так как дальше будет только хуже — вырастут новые поколения, которые по умолчанию будут воспринимать Белоруссию как самостоятельное национальное государство и любой разговор о единстве потребует большего насилия.

Это все понятный ход мыслей, хотя и серьезно оторванный от реальности. Можно справедливо возразить: но есть же в мире независимые государства, имеющие, однако, большую культурную и этническую общность и живущие в мире и согласии? Скажем, скандинавские страны. Или вот пример, еще более близкий нам: Германия и Австрия. В конце XIX века усилиями Бисмарка осуществился «малый германский проект», но объединение Германии и без всякого Третьего рейха хотели продолжить дальше. Однако история распорядилась иначе: возникла мысль об австрийской нации, которая хоть и общается по-немецки и имеет схожие культурные традиции, но все-таки не Германия. Среди историков тут же возникла шутка, что Австрия (вообще-то родина Гитлера) нашла очень удачный способ отбояриться от всей трудной памяти послевоенной Германии благодаря аншлюсу и убийству канцлера Дольфуса (не будем вспоминать, что он собой представлял), став в один ряд с жертвами нацистов. В шутке есть доля правды: отход от Германии был выгоден кому угодно, включая Австрию, в ХХ веке. Однако это не стало трагедией для немецкого и австрийского народов, отталкивание одного от другого в конечном счете было скомпенсировано выгодами взаимного сотрудничества. Впрочем, вряд ли образованному обществу в России будет легко принять мысль о Белоруссии как о другой политической нации в полноценном смысле слова, а как раз это полноценное политическое принятие является отправной точкой в германо-австрийском диалоге. Кроме того, специфика геополитического положения Белоруссии, отношений России и Запада неизбежно ставит ребром вопрос: с кем будут белорусы в ситуации экзистенциального выбора, открытого конфликта? И этот вопрос все время путает спокойный ход рассуждений.

Другие друзья

Перспективы нашего межнационального или внутринационального диалога зависят от многих факторов, но, конечно, привлекательность фигуры собеседника является одним из важнейших. Наша привлекательность, будем говорить честно, сейчас не на высоте: Россия не воспринимается в качестве сияющего мира по ту сторону реки, да и простое сравнение не позволяет сказать, что Смоленск ухоженней Гродно. Когда тебе предлагают проассоциировать себя с чем-то, что имеет свои нерешенные проблемы, нужно быть по-настоящему героем, чтобы взвалить на себя бремя этих ассоциаций. Мы, например, все время говорим о защите русских интересов, но, простите, Российская Федерация не является национальным государством, у нас есть таинственный многонациональный народ, который непонятно как соотносится с государствообразующим народом, который, в свою очередь, остается никак не названным. Пойди пойми, что это за зверь и с кем тут вести диалог. Если вы хотите собирать русский народ на всем постсоветском пространстве, могут справедливо спросить белорусы, то что же не начнете с себя? Зачем считаться с мифическими русскими, которых внутри границ РФ попросту нет?

И это понятно: на самом деле позиция современной России (как она виделась в 90-х и видится до сих пор) — это не позиция нациестроителя и не позиция собирателя земель, а позиция катехона постсоветского пространства. Именно в этом качестве мы были востребованы и на нем основывали свою репутацию: мы не признавали даже Приднестровье, потому что держали рамку советской Молдавии, такими хранителями мы выступали в затяжном конфликте Армении с Азербайджаном, в невмешательстве в госперевороты Киргизии и так далее. Отклонения от курса случились дважды: в 2008-м (Абхазия, Южная Осетия) и в 2014 году (Крым), причем второй эпизод имел, конечно, фундаментальное значение. Насколько можно судить по заявлениям российской дипломатии за прошедшие шесть лет, ее цель — отползти в прежнюю рамку, убедив окружающих, что Крым — это абсолютное исключение, продиктованное ситуацией на Украине. Русскую карту пытались использовать в 2014-м, но сильно обожглись, поскольку тут же возник сюжет о «разделенном народе» и необходимости его воссоединения, который способен запустить такие геополитические подвижки, что мало не покажется никому. В официальных речах тему русскости тогда же заменили на более мягкую «русскоязычность», поскольку не экспансивного, не насильственного варианта защиты собственно русских интересов придумано не было (с языком все попроще). Усилия дипломатии стоит оценить высоко, и логика ее действий понятна. Проблема в одном: исчезает то пространство, катехоном которого мы являемся. И даже не потому, что враги наступают (хотя и не без этого), а потому, что оно морально устаревает, не имеет никакого общего образа будущего и крайне неприятный, травматичный и нераскаянный образ прошлого.

Что тут скажешь? От нас хотят отсоседиться: это, увы, предсказуемо. К чести белорусов, они делают это очень мягко, но смотрите: острота переживания названия страны — нужно Беларусь, а не Белоруссия — уже высока. Это, конечно, жест отсоседивания, когда незначительные, казалось бы, вещи приобретают принципиальную смысловую нагруженность. В этом отсоседивании можно зайти довольно далеко. Скажем, для белорусского общества важна Речь Посполитая, так как через нее можно почувствовать свое единство с общеевропейским пространством. И совсем неважно, что исторически Речь Посполитая попирала белорусский этнос, на новом витке истории саму «белорусскость» можно пережить иначе. Если белорусы — это этнические белорусы, то они крестьяне и польская история для них чужая и насильственная. Но если белорусы — это политическая нация со своей историей, то можно обрести Радзивиллов как своих, восстановить их замок и то самое «магнатское» прошлое сделать «тоже нашим». Геополитики тут сразу вспомнили бы свою любимую теорию, согласно которой в Восточной Европе есть только два игрока: Россия и Польша, и стоит одной ослабеть, как другая «подбирает» земли, отпавшие от соперницы. Искусство стран, подобных Белоруссии, в таком случае воспринимается как искусство лавирования: способность ни с одной из держав не быть до конца, пользуясь обеими. В этом режим Лукашенко, кстати, преуспевал, но, как видим, этого оказалось недостаточно.

Сказать сейчас, какой транзит переживает Белоруссия, сложно, но я бы определил его как направление ко все большему складыванию белорусской нации. Представить себе, что события принципиально развернутся в другую сторону, не получается. А в связи с этим хотелось бы надеяться, что национализм Белоруссии сохранит присущую ему мягкую форму, что будет осуществлен, расхожим языком говоря, проект гражданского национализма: с минимальным подчеркиванием этничности, максимальной степенью инклюзивности и так далее. В этом смысле Белоруссии повезло, что у нее нет героического нарратива и непримиримых борцов за независимость в истории; ее национальный проект может осуществиться прямо сейчас — и это очень захватывающий опыт.