Виктор Пелевин написал роман, исполненный мрачного оптимизма

В издательстве «Эксмо» вышел новый роман Виктора Пелевина «Непобедимое солнце». Общий кризис, в котором оказалось человечество, привел к неожиданному эффекту: возможно, это самый оптимистичный роман мрачного классика за последние годы.

Андрей Архангельский

Героиня по имени Саша Орлова уезжает в путешествие, как пишут в аннотации, «обещанное ей на индийской горе Аруначале лично Шивой». По дороге она встречает историков-некроэмпатов, римских принцепсов, американских корпоративных анархистов, турецких филологов-суфиев, российских шестнадцатых референтов, кубинских тихарей и секс-работниц и других интересных людей (и не только), а в конце прикоснется к тайне. Ничто тут не предвещает неожиданности; сюжет и героиня слово бы намеренно следуют тому магистральному пути, который проложен в литературе самим Пелевиным. По дороге героиня поглощает чужие монологи и тексты разного уровня продвинутости, танцует танец запасной бабочки Чжуан-Цзы, убегает от кота Шредингера в траве Забвения, обнаруживает черный камень под названием «Непобедимое солнце», в итоге весь наш мир «в себе» и, так сказать, единовластно запускает этот мир заново.

Что, мы разве не видели всего этого в предыдущих романах Пелевина? Видели. Но если вы дочитаете до финала, то поймете, что мы имеем дело с не совсем обычным случаем.

Пелевин ревнует.

Да-да, это редкий случай — когда у писателя, отказавшегося удивляться (так можно сформулировать его творческий метод) пробуждается все-таки какое-то чувство. Обычно Пелевин ловко задевает плечом (ну, или крылом, если угодно) какие-то важные события современности, но ткет из них собственное полотно. Глобальное, масштабное, приводя в итоге разные полюса к знаку бесконечности, добывая из этого своеобразную антигармонию — единственно возможную в мире хаоса. Искать смысл в разрозненных кусках современности бессмысленно — лишь он один, Виктор Пелевин, претендует на то, чтобы эти куски хоть как-то свести к единому знаменателю. А тут вдруг сама Природа представила собственную концептуальную игру. В связи с известными обстоятельствами — пандемией — мир временно опять подчинен единой цели (выживанию). Такое, как говорится, нарочно не придумаешь. В связи с масштабностью этого замысла — реальность опять сильнее любой выдумки — демиург Пелевин испытывает чувство творческой ревности к другому демиургу, демонстрирующему свою силу.

Этим и можно объяснить неожиданную многословность Пелевина — тут у нас не один, а целых два романа в одном, на 700 страниц. При этом текст рассчитан с какой-то пугающей математической точностью. Первые 100 страниц погружают нас в жизнь и обстоятельства самой Саши. После 100-й страницы героиня встречается, как это водится, с проводниками в иной мир, попутно знакомясь с их представлениями и принципами. «Миром руководят финансовые корпорации…» Ага, спасибо, мы уже слышали эту новость от Никиты Михалкова в «Бесогоне». После 200-й страницы начинается переход героев в другое состояние. Надеваешь маску Солнца — и путешествуешь во времени. Однако Маски сами решают, что будет дальше; так, аккурат на 250-й странице в игру незаметно вступает Чужая воля, и героиня понимает, что она — лишь пешка в чьей-то игре. На 300-й странице все опять меняется — люди временно начинают ощущать себя богами, чтобы в итоге понять, что это была лишь иллюзия… После 400-й страницы, не имея возможности изменить что-то в самих героях, Пелевин двигает их в границах физического мира: перед нами мелькают Турция, Непал, Куба, Испания и т.д.

Итак, с одной стороны, в смысле концептуальности у Пелевина появился в этом году могучий соперник — в лице самой Природы. Сам «мир», так сказать, на этот раз обратился к Пелевину с теми же загадками, с которыми он обычно сам обращается к миру. С другой — новое состояние вынужденной медитации, в которую погрузился мир, в сущности оказалось для Пелевина неожиданным, но приятным подарком. Необычность этого романа в том, что под обычной оболочкой мы различаем вполне публицистического толка размышление о смысле происходящих с нами метаморфоз в связи с мировым катаклизмом (который упоминается только на последней странице).

Пелевин, как ни странно, на этот раз именно размышляет над случившимся (а не только насмехается), хотя и делает это максимально отстраненно.

Но все же он задается вопросом: «Что это все означает?» — как и всякий, в сущности, не лишенный ума и воображения человек.

Какой же ответ дает Пелевин? «Старая мудрость уже умерла»,— произносит ключевую фразу проводник (точнее, проводница — пожилая дама, встреченная героиней в том самом соборе Святой Софии в Стамбуле). Это означает, что искать по старинке во всем происходящем смысл бесполезно. Если и есть в этом смысл, то он находится вне человеческого понимания. Обычная для Пелевина конструкция, но теперь она выглядит неожиданно актуально. Как же в таком случае быть тем, кто привык думать? Нужно, во-первых, научиться совмещать думание и не-думание, говорит Пелевин. Нормальная буддистская практика. «Ты можешь задавать богу вопросы и получать от него ответы.— Как? — Он будет посылать тебе знаки. Своего рода личные шифрограммы». Точно так же, как героиня романа отправляется в путешествие, не имея внятной цели, и сам Пелевин предпочитает действовать по правилу известной русской сказки — «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». «Путешествие без цели» — в прямом и переносном смысле — вот метод Пелевина. Когда ничего не ищешь, всегда чего-нибудь и найдешь, просто будь повнимательнее и ориентируйся на знаки и ищи встреч.

В качестве инструмента овладения новым миром Пелевин предлагает танец — термин, введенный в философию еще Фридрихом Ницше. Нелепые движения, которые вы совершаете, когда пытаетесь, например, на московской мостовой уклониться от встречи с беспечным прохожим (выполняя требование Роспотребнадзора «соблюдать дистанцию»), тоже в конце концов можно назвать танцем. Танцуя, избегать, уклоняться от встречи со случайностью. Но как уклонится от встречи с целым миром?..

Мир погрузился в новое состояние — это факт и банальность. Старый мир разрушен, а новый пока не придуман — вот ключевая мысль у Пелевина. Тотальный блэкаут, который случился с миром,— это не решение проблемы, «не событие» (как сказал бы французский философ Рансьер), а всего лишь заминка, пересменка, топтание на месте. Ну или, на худой конец, перезагрузка. Но перезагрузка сама по себе ничего не меняет: все равно мы никуда не двинемся, пока не придумаем нечто новое про самих себя.

Итак, Пелевин в очередной раз медитирует «за наш счет». Когда-то критик Галина Юзефович заметила, что смысл многих пелевинских романов можно объяснить словом «жалоба». Нам чудится порой глубокий смысл или символика, а на самом деле писатель просто жалуется нам время от времени на свою писательскую долю. Этот термин можно использовать в качестве ключа и к этому роману. Вот, например, героиня обеспокоена вопросом, как ей встретить тридцатник (то есть что ей делать и как жить, когда ей исполнится 30 лет). Героиня решает сделать это экстравагантным образом — выехать на трассу на мотобайке в час пик, в этот момент, по словам подруги, она должна «встретить саму себя». Но героиня быстро приходит к выводу, что «встречать юбилей на кольцевой — довольно сомнительное приключение». В сущности, это сам Пелевин задается вопросом о том, как ему встретить «писательскую зрелость». Тем более что его как раз чаще всего и упрекают в том, что в своем творчестве последние лет 15 он «ездит по кругу».

Но тем не менее его проза все еще обладает завораживающим эффектом. В его писательский мир по-прежнему приятно погружаться. Пелевин, в отличие от множества современных российских писателей, не «рассказывает истории», но как бы дает слово самой истории (или — Истории). Ключом к прозе Пелевина также является слово «случилось». С одной стороны, в пространстве его прозы, по большому счету, «все уже случилось». А одновременно с другой — его герои всегда живут с ощущением, что с ними вот-вот «что-то случится». Эта удивительная смычка («все случилось — и все случится»), по-видимому, и создает эффект «вовлечения», как в хорошем сериале.

Проза Пелевина роднит нас не с героями или обстоятельствами — с самим ритмом жизни. Пелевин очень хорошо чувствует пульсацию, динамику именно русской жизни. Он работает в этом смысле с двумя ее регистрами сразу — вечностью и сиюминутностью. Бешеная динамика при общей статике — как такое возможно? Между тем это самое типичное для постсоветского человека состояние: в историческом смысле он одновременно и бежит, и спит на ходу.

Подобно оператору машинного цеха, Пелевин попеременно включает то один, то другой регистр, создавая тем самым «двужильность», полифонию звучания. Это умение почти недоступно современным массовым авторам. Условно говоря, большинство из них играют на клавесине, на пианино в лучшем случае, а Пелевин играет на органе. Он работает не с отдельными словами или звуками — хотя временами ему и в этом мастерстве не откажешь,— но с целыми потоками информации. Любоваться отдельным словом или мыслью в убыстряющемся мире нам кажется уже невозможной роскошью. Пелевин оперирует потоками — знаков, импульсов,— которые мы должны расшифровывать и считывать. В этом смысле он — современный писатель.

В том, что касается его worldview — мировоззрения, картины мира,— она у него как раз довольно типична для массового сознания. И в этом смысле он тоже крайне репрезентативен для России.

Это вообще редкий случай в русской литературе: талантливый писатель является выразителем не передовых взглядов, как это было всегда принято, а, напротив, крайне архаичных, консервативных.

Мало того: он является проводником того особого рода эмоционального равнодушия, которое выражается у нас с помощью слов «да и … с ним». Массовому русскому человеку как бы начхать на историю и ее смысл, а современность он презирает, если не ненавидит. И высоколобый, казалось бы, Пелевин тут совершенно точно попадает в нерв этой общей эмоциональной холодности. Великая тайна нашего человека, вероятно, в том, что в большинстве случаев он не «ненавидит» или «любит», а «ничего не чувствует» в связи с этим. И Пелевин эту тайну, кажется, разгадал. Читатели узнают в Пелевине не «верное слово» или оценку, хотя и это есть, но нечто большее: отсутствие эмпатии, сочувствия по отношению к миру. Тем самым они опознают, как говорится, корневое, «родное».

Обычно этот рациональный пессимизм Пелевина и завораживает, и привлекает, но на этот раз, повторимся, мы все-таки имеем дело с чувством. «Наверное, это моя природная функция: воспроизводить наш невыносимый, злобный, смертельно больной, но все-таки такой милый местами космос, воспроизводить его несмотря ни на что — в новых глазах, готовых его увидеть, и новых руках, способных его коснуться. Плохо это или хорошо». Так в финале говорит героиня, за которой, безусловно, тут проглядывает сам автор.