Григорий Ревзин об Иоганне Валентине Андреа и Кристианополисе

На русском история утопий писалась в СССР, месте реальности своеобразной, поэтому респектабельной известностью у нас больше пользуются идеи диковатые. Из трех имен, с которых начинается европейская утопия — Томас Мор, Томмазо Кампанелла и Иоганн Валентин Андреа (Johann Valentin Andreae),— первые два попали чуть не в школьные учебники, а третье даже неясно, как писать по-русски (встречаются еще Андреэ и Андреаэ). Хотя, даже если не соглашаться с Луисом Мамфордом, назвавшим его самым симпатичным из этой троицы (а я соглашусь), следует признать, что его утопия куда больше предсказала будущую реальность, правда, не вымороченную коммунистическим экспериментом, а тривиальную повседневность европейского города. И ее изучение позволяет вдруг осознать, насколько фантастические основания стоят за этой повседневностью.

Иоганн Андреа (1586–1654) опубликовал свою утопию в 1619 году. Он знал книги Мора и Кампанеллы и начинает в соответствии с жанром. Правда, герой путешествует не с Америго Веспуччи, как у Мора, а по «Академическому океану на корабле Фантазия, рискуя жизнью и здоровьем в жажде знаний», что намекает на кабинетный образ жизни автора. Но он тоже попадает в кораблекрушение (возможно, интеллектуальное), которое выбрасывает его на остров. Там он находит город Кристианополис.

Это небольшое поселение, квадрат со стороной примерно 220 метров (700 футов), в нем 400 жителей. Все ремесленники, и все трудятся (чиновников, солдат и торговцев нет). Труд двух родов — сельский и ремесленный, и тем и другим занимаются все жители. Помимо этого, они заняты религиозной жизнью, учебой, науками и управлением — ничто из названного не освобождает их от других занятий. Ресурсы, орудия труда и продукты находятся в собственности всей общины, каждый берет сколько нужно. Каждая семья имеет свое жилище. Старых, слабых, инвалидов содержат за счет общины, о том, чтобы использовать глухих для чесания шерсти, а слепых для подслушивания общественно опасных разговоров, как это предлагал Кампанелла, речи нет.

Горожане объединены в 24 гильдии, главы гильдий составляют совет города, который избирает верховный триумвират — Священника, Судью и Учителя. Так что это республика, хотя и не с разделением, а, что называется, с синергией властей.

«Иные так религиозны, что отбрасывают все мирское, другие любят власть и не имеют веры, мудрецы же производят много шума, славя то тех, то этих, но больше всего самих себя. Что так можно сделать, кроме как прогневать Бога, сбить людей с толку и уничтожить себя самих? А потребно сотрудничество, которое дает истинная вера, христианство мирит Бога с людьми и объединяет их в благочестии, в совершении добрых дел, в том, чтобы они познали Истину и умерли, лишь чтобы жить вечно».

Книга издана с рисунком города, видимо, самого Андреа. Тесса Моррисон правдоподобно указывает на возможное влияние фортификационных идей Альбрехта Дюрера, которого Андреа любил — в своей биографии он перечисляет среди постигших его бедствий при разорении дома в Кальве утрату книг и гравюр Дюрера. Так или иначе, перед нами квадратная крепость с четырьмя бастионами, и этим Андреа резко отличается от итальянской традиции идеального города, который всегда круглый. Но в центре находится вполне ренессансный круглый храм. Он окружен тремя вписанными друг в друга квадратами застройки, центральный квадрат четырехэтажный, следующие два трехэтажные, на углах квадратов расположены башни. Внешний квадрат отдан производству, на востоке расположены сельскохозяйственные склады (зерно и мясо), на юге — мельницы и виноделие, на западе — то, что можно было бы назвать «легкой промышленностью» (ткачи, кожевники, плотники), а также прачечные, на севере — «тяжелая промышленность», или, точнее, то, что связано с огнем — кузнецы, гончары и, кроме того, кухни (в городе едят по домам, но еду готовят централизованно). В каждой из башен располагаются советы гильдий. Средний ряд — жилой, дома состоят из отдельных квартир, квартиры в большинстве трехкомнатные — спальня, столовая, детская. Наконец, ближайший к храму ряд — это школа, которая помимо учебных классов по свободным искусствам (грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, астрономия и музыка) и мастерских по ремеслам включает в себя лаборатории (химия, физика, медицина), обсерваторию, библиотеку с типографией, а кроме того, там же находится оружейная (единственное упоминание оружия в утопии) и казна. В храме, помимо служб, проходят общие собрания горожан, и там же располагается зала триумвирата.

В осмыслении этой утопии есть две прямо противоположные традиции. Одна из них основывается на том, что Иоганн Валентин Андреа — видимо, соавтор манифеста «Fama Fraternitatis Rosae Crucis», одна из центральных фигур немецких розенкрейцеров. Это эзотерическое знание, проекция которого на поле рациональности выглядит примерно так. Создавая мир, Бог («Верховный архитектор») руководствовался неким планом, и части этого плана связаны единой логикой. Если мы поймем этот план и согласуемся с ним, то человека ждет счастье. Понять этот план можно, исследуя реальность и откровение, данное нам словом Божьим (естественное и гуманитарное знание). И то и другое представляет собой с этой точки зрения зашифрованное послание, и задача — его расшифровать.

Если в поле рациональности мы видим понятный проект, не принципиально отличающийся от проекта сегодняшней науки, то конкретные обстоятельства этой расшифровки тайны Бытия составляют как раз эзотерическую часть розенкрейцерства, и тут, разумеется, открывается определенное поле для размышлений об утопии Андреа. Углубленное изучение астрономии оборачивается астрологией, химии — алхимией, медицина — экспериментами с мертвым телом (предполагалась и анатомия), кроме того, там преподавалась и тайная наука чисел, символов и пропорций, которые выводились из изучения как Священного Писания, так и физики, химии и музыки. В этой перспективе утопия Андреа (так же, впрочем, как и Кампанеллы, разделявшего тот же круг представлений ренессансного герметического знания) становится неким университетом розенкрейцеров, где ремесленники, они же адепты более или менее темных наук, создают новый мир. Здесь Андреа числят среди предшественников и прототипов доктора Фауста, не средневековой легенды, а именно того образа, который создавал Гёте.

Вторая перспектива создается рассмотрением утопии Андреа в перспективе если не прямо урбанистики, то, скажем так, прогресса городской цивилизации. Ну, например, это первый теоретический трактат, где город зонирован по типу производства, причем довольно остроумно (разведение производств, требующих огня и не пожароопасных, например). Или это первая городская утопия, которая предполагает, что центральной функцией города является образование. Причем в 1619 году Андреа как само собой разумеющееся выдвигает положение о том, что учатся все, мальчики и девочки. Андреа знал о педагогической системе своего современника Яна Амоса Коменского, основателя иезуитских школ, то есть современной классно-урочной системы школы, и можно сказать, что все жители города — кожевники, ткачи, пекари — получают образование на уровне иезуитского колледжа, причем Андреа специально пишет, что ничего удивительного в этом нет и высокому качеству ремесла образование не вредит, а наоборот. А медицина? Вот эта лаборатория медицины при школе (там и аптека предполагалась) отвечает за здоровье жителей, а дети проходят диспансеризацию постоянно, и особое внимание уделяется гигиене — для этого общественные прачечные. А семьи? Это после Томаса Мора, где вместо семей сельские кланы под властью pater familias, и Кампанеллы, у которого вообще трудовые отряды! А тут все нормально, нуклеарная семья, мать, отец, дети. Никакой общности жен, как у Платона, никакой евгеники, как у Кампанеллы, где философы подбирают пары для детопроизводства по образцу скотоводов (но с элементами астрологии), все по-человечески. Правда, после семи лет дети переселяются в колледж — действительно как-то утопично, сегодня принято с 11–12 лет. А трехкомнатные квартиры для каждой семьи?

Луис Мамфорд пишет: «Когда мы смотрим на Республику Платона, то она явно выстроена по образцу военной Спарты, мы видим военный лагерь и солдата в нем. В Утопии Мора основа — это родовая семья; порядок сельского клана перенесен в город. В Кристианополисе мастерские определяют развитие города; это „республика рабочих, живущих в равенстве, желающих мира и отказывающихся от богатства". Если Республика демонстрирует коммунизм армии, а Утопия — коммунизм семьи, то Кристианополис — это коммунизм гильдии». По-моему, это очень точно, за исключением коммунизма — мне кажется, оптика Мамфорда тут искажена отождествлением утопии и коммунизма в целом.

Существует традиция соотнесения монашеских обителей с видением Небесного Иерусалима у Иоанна, а тот выглядел четверообразно с престолом Господа в середине — квадратный план с центральным храмом, размеры, количество жителей — все это, как мне кажется, делает Кристианополис больше похожим не на город, а на монастырь. И даже типология домов — это так называемые «обитаемые стены», которые очень активно применялись в замках-монастырях крестоносцев. Тривиальности этого наблюдения компенсируются нетривиальностью ситуации. Свой труд Андреа посвятил Иоганну Арндту, одному из известных деятелей раннего протестантизма. Друзья и знакомые Андреа — это протестантский круг. Отношения протестантов и немецких розенкрейцеров — отдельная тема, но мне важно другое. У протестантов нет монастырей. Они отменили этот институт, и мне кажется, его утопия отчасти родилась из некоторого сожаления по этому поводу, все же в них было много хорошего.

«Коммунизм», отмеченный Мамфордом,— не столько производное классовой ненависти, сколько обычный обиход монастырской общины. Отсюда несколько таинственное наличие в здании города «казны», притом что жители не пользуются деньгами, ничего друг другу не продают и ничего не покупают. Община живет общим имуществом, но частную собственность в мире вокруг не отменяет. Отсюда же удивительная идея, что все жители, в том числе и профессора школы, и высшие чиновники, должны ежедневно заниматься физическим трудом, все ремесленники должны получать образование — это в каком-то смысле следы бенедиктинского устава, отозвавшиеся потом в формуле «землю попашет — попишет стихи». «Урбанистические» новации Андреа — разделение производственной, жилой и административно-деловой зон, общественная гигиена, забота о пожилых и инвалидах и т. д.— невероятно прогрессивны для города, но довольно тривиальны для монастыря.

Но город трудно переделать в монастырь — тут семьи и в их результате дети. Что с этим делать? Кампанелла, решая схожую проблему, решил уничтожить семьи и сделать родительство анонимным — он шел за Платоном. Андреа решил проблему изящнее и реалистичнее. Чтобы получить идеальных горожан, не нужно уничтожать семью, детей нужно учить. Кристианополис весь строится вокруг школы, школа — это центральный институт. Мне кажется, эта колоссальная новация — именно следствие трансформации в город монастыря.

Кроме утопии Иоганн Андреа известен созданием еще одной институции. На основе нескольких гильдий Кальва он создал благотворительную организацию Farberstift, союз, который помогал старым и вдовам, оплачивал образование сирот, оказывал медицинскую помощь, представлял интересы гильдий перед сильными мира сего и т. д. По сути, это опять же трансформация монашеского ордена в светскую городскую жизнь — и одновременно старейший профсоюз. Мамфорд, конечно, прав, говоря, что Андреа сумел найти нового идеального горожанина — рабочего, хотя, точнее, все же ремесленника, члена гильдии и владельца мастерской. Но самое поразительное, что этот его Farberstift просуществовал до 1975 года, 350 лет. Читая об этом, думаешь, что городу, в отличие от профсоюза, не повезло, Кристианополис не построили.

Хотя как не построили? Андреа подробно говорит, как жители его города очень сдержанны в плане потребления, пользуются простой одеждой, мебелью, утварью (хотя о том, чтобы одевать всех, мужчин и женщин, в одинаковую одежду, как у Мора, речи нет). Они едят простую пищу, которую сами же и вырастили. Они не держат прислугу и считают позорным, если люди (и мужчины и женщины) не в состоянии сами выполнять всю работу по дому. Они не имеют ставень на окнах и занавесок, потому что им нечего скрывать друг от друга. В каком-то смысле протестантская этика — это и есть этика монастыря, перенесенная в повседневную жизнь города, и настолько, насколько она распространена, этот проект состоялся. Мы привыкли к мысли, что европейские города получились такими, какие они есть, еще в Средние века, что это все идет из глубины веков. Но североевропейский город пережил Реформацию, и замысел Андреа — перенести в город достижения цивилизации монастыря — в значительной степени удался.

По крайней мере, в одном так точно, и это распространилось за пределы протестантских стран. Город начинается со школы. Не с дворца, не с фабрики, не с казарм, не с рынка, не с храма — со школы. Вообще, это достаточно странно, полторы тысячи лет городской истории это было совсем не так, но теперь мы считаем это само собой разумеющимся. Не отдавая себе отчета, что все это потому, что благочестивый и трудолюбивый горожанин не родится сам собой, но его можно выучить. А без него не построить город, жизнь в котором благословенна настолько, насколько это возможно на земле.

Но сама трансформация монастыря в утопию, которую, как мне кажется, предпринял Андреа, ставит другой вопрос. А не был ли монастырь, от которого отказались протестанты, изначально формой утопического поселения? И не объясняет ли это, почему от античности и до Томаса Мора мы утопий не знаем? Может, прекрасно знаем, просто под другим именем.