Юрий Сапрыкин о том, как в Москву приходила война и какой след она оставила

«Норд-Ост» — российский мюзикл по мотивам романа Вениамина Каверина «Два капитана». Поставлен в 2001 году Алексеем Иващенко и Георгием Васильевым, они же выступили авторами либретто и музыки. Специально для постановки спектакля был реконструирован ДК ГПЗ-1: он получил название «Театральный центр на Дубровке», а декорации спектакля были вмонтированы прямо в фундамент здания. Вечером 23 октября 2002 года во время спектакля здание Театрального центра было захвачено отрядом чеченских боевиков во главе с Мовсаром Бараевым. В заложниках оказалось 916 человек — зрители и участники спектакля, сотрудники Театрального центра, учащиеся школы ирландского танца «Иридан». Зал был заминирован. В ходе переговоров террористы потребовали от российских властей вывода войск и прекращения военной операции в Чечне. Утром 26 октября силы спецназа начали штурм Театрального центра, предварительно запустив в здание усыпляющий газ. В ходе штурма все боевики были убиты. По официальным данным, погибло 130 заложников, в том числе 10 детей. Лишь один из них умер от огнестрельного ранения, остальные скончались от последствий действия газа и плохо организованной эвакуации заложников

А потом было утро, и это было чудо — как будто кто-то близкий внезапно выздоровел от смертельной болезни. Вышел седой подтянутый человек с честным лицом военного и сказал: террористы нейтрализованы, заложники освобождены. Уполномочен заявить, что применялись спецсредства. К сожалению, всех спасти не удалось — 67 заложников погибло. И было ощущение полной победы, невозможного и никак не ожидавшегося триумфа — за два дня и три ночи мы уже привыкли к мысли, что все кончится полной катастрофой, никто не уйдет живым, и в одной остановке от Кольцевой линии отныне и навсегда будет место, где полегли сотни, и дети, и матери с детьми, мирные, безвинные, такие далекие от любой войны. И вдруг — казавшаяся неизбежной трагедия, небывалая для Москвы, немыслимым образом не случилась. И совсем небольшой ценой. 67 погибших. Всего лишь.

И был день, и число погибших выросло и продолжило расти дальше, и стали появляться подробности — что в зал через систему вентиляции закачали неизвестный газ, и все заснули, а некоторые навсегда. И стало известно, что от огнестрельного ранения во время штурма погиб один заложник, а остальные как раз от газа. А потом прошло еще время, и оказалось, что даже не от газа — а от того, что ни на месте, ни в больницах не было антидотов, или от того, что людей в таком состоянии надо укладывать на спину и придерживать язык, а их, пробывших около 40 часов без движения в жарком помещении, выносили и укладывали как попало на холодную мостовую, а потом вповалку грузили в скорые, или от того, что слишком долго развозили по больницам,— кто там разберет, штурм же. Непонятно, от чего лучше погибнуть — от смертельного газа, про который мы хотя бы знаем, что он смертельный, или вот так, от традиционного нашего небрежения, из-за того, что все тяп-ляп и кое-как — и на людей плевать.

Погибать, наверное, ни от чего не лучше.

Осень 2002-го — это, значит, вторая чеченская идет уже четвертый год. Новый президент, набравший когда-то популярность резкими заявлениями о беспощадной войне с террором, продолжает быть так же резок, но война превратилась в привычный фон: зачистки, обстрелы, полевые командиры, лидеры сепаратистов, которые то погибают в федеральных новостях, то оживают заново. Кажется, это не кончится никогда. Война стала привычной, хотя привыкнуть к ней невозможно: конфликт длится почти 10 лет, обе стороны увязли в обоюдной жестокости, сделавшей невозможными любые компромиссы и соглашения, но как может выглядеть победа в такой войне? Где кончается поле боя — если война постоянно выплескивается в соседние республики, а то и дальше? Мирное население, пережившее неисчислимые страдания,— насколько оно мирное, если выросло уже целое поколение, не видевшее ничего, кроме войны? И главное — это война, которую Россия все-таки ведет с собственным народом или с каким-то чужим?

Жертв этой войны хоронят не только в Алхан-Юрте или селе Комсомольское, но в Будённовске, Назрани, Владикавказе — и в Москве. Кавказский террор приходит в столицу в июле 1996-го, когда с интервалом в день взрываются две бомбы, заложенные в троллейбусах, у кинотеатра «Россия» и у метро «Алексеевская». К середине 2002-го даже самому мирному жителю хорошо известны и предположительно опасные места (поезда метро, подземные переходы, торговые центры), и приметы смертницы-шахидки: заходя в метро, ты невольно сканируешь взглядом вагон — безопасно ли ехать в таком соседстве? Чтобы стать жертвой этой войны, не обязательно куда-то ехать: осенью 1999-го взрываются два многоэтажных дома в Москве (и еще по одному в Волгодонске и Буйнакске) — открывая двери и второй чеченской, и предвыборной кампании будущего президента, и неизбывным конспирологическим версиям, кто за этими взрывами стоит.

Когда сейчас читаешь перечень московских терактов, удивительно, насколько ты все это помнишь — и одновременно не помнишь. Пятнадцать лет, от первых взрывов на Пушкинской до последнего крупного теракта, город фактически жил в прифронтовой зоне, и каждая трагедия — метро, самолеты, ТЦ — оставила след и вместе с тем совершенно забылась. Никто не отмечает годовщин, не ставит памятных знаков и вообще предпочитает не вспоминать подробностей. А еще раньше были Будённовск и Первомайское, а после — привокзальная площадь в Волгограде и метро в Петербурге, и до сих пор непонятно, что взорвалось на Новый год в жилом доме в Магнитогорске. И главное — было это фоном идущее, годами не отпускающее чувство, что рядом может в любую секунду рвануть; еле заметное смещение, коррекция зрения, которую можно было даже не осознавать — но нельзя не учитывать. И вот — отпустило, и даже самые чудовищные моменты, пиковые нагрузки страха, гнева, отчаяния приходится извлекать из-под наслоений памяти. Этот страх был вытеснен, стерт — или стал предметом обмена; мы вернулись в мирную жизнь, заплатив за это какой-то новой коррекцией — в результате которой жизнь стала иной.

Случившийся в октябре 2002-го захват чеченскими боевиками Театрального центра на Дубровке, где шел мюзикл «Норд-Ост»,— самое болезненное и трагическое для Москвы вторжение войны в мир; момент, когда город, привыкший жить под угрозой, впервые оказался совсем на передовой, причем в самой мирной, защищенной своей части — совершенно, как выяснилось, беззащитной.

Мюзикл для Москвы 2002-го — зрелище новое, относительно модное и вместе с тем демократичное, на мюзиклы ходят семьями и приезжают из других городов — но есть и публика, заглядывающая из любопытства, посмотреть, что это за зверь такой. Сочиненный и поставленный бывшими бардами Иващенко — Васильевым «Норд-Ост» — и вовсе новая столичная достопримечательность: история по сюжету «Двух капитанов», узнаваемо советская и вместе с тем ультрасовременная, трогающая теплые ностальгические струны и эффектно технологичная: как сообщает реклама в метро, «на сцену каждый вечер садится настоящий самолет». Среди громоздящихся прямо на сцене торосов и под крылом приземляющегося тут же самолета поют и танцуют яркие артистичные люди, они создают праздник, внутри которого можно забыть о повседневных страхах и тревогах, убрать ту самую тревожную коррекцию зрения — и жить дальше. Когда во время танца летчиков, отбивающих чечетку, на сцене появляются люди в немного другой по стилю и цвету, но тоже военной форме и слышатся звуки выстрелов, ни у кого в зале нет сомнений, что это тоже театр, зрелище, в худшем случае розыгрыш.

«Норд-Ост» — наверное, единственный в новейшей истории теракт, который разыгрывается в том числе и как зрелище. С вечера 23 октября центральные каналы переключаются в режим экстренного вещания: новости, комментарии, картинка с места событий идут практически непрерывно. У заложников еще нет видео в телефоне — но есть возможность позвонить с мобильного в студию, их выводят в прямой теле-и радиоэфир. У телеканалов есть еще относительная свобода — и нет общепринятых правил, как освещать теракт. Мы видим в прямом эфире, как в помещение центра заходят Политковская, Кобзон, Хакамада и Рошаль — и как родственники заложников устраивают у Кремля митинг с требованием вывести войска из Чечни. Вечером накануне штурма известный всей стране режиссер Марк Розовский кричит в эфире НТВ, требуя от президента пойти на переговоры с сепаратистами: у Розовского среди заложников дочь. Мы знаем, что театральный зал заминирован и в нем нет несущих колонн — если тротил взорвется, крыша рухнет и похоронит под собой всех сидящих в зале. Мы в ужасе ждем, когда начнут стрелять: вернувшаяся с переговоров Ирина Хакамада сообщает, что террористы приняли решение расстреливать по 10 человек в час и все вот-вот начнется (информация не подтвердится). Корреспондент НТВ Сергей Дедух заходит в центр и записывает интервью с главой боевиков Мовсаром Бараевым и его пособниками, и мы слышим леденящую фразу «Мы хотим умереть за Аллаха больше, чем вы хотите жить». Рано утром в субботу, едва проснувшись, мы видим последствия штурма — и снятые крупным планом тела расстрелянных боевиков; наверное, никогда российское ТВ так подробно не показывало трупы. Рядом с телом Бараева стоит заботливо принесенная кем-то бутылка французского коньяка. НТВ начинает показывать кадры штурма ранним утром, как только спецоперация завершилась, а в воскресном выпуске «Намедни» приглашает сурдопереводчика, чтобы разобрать, о чем говорил Путин на совещании с Советом безопасности,— это станет поводом для новой волны увольнений и закрытий, и вообще окончательного подчинения телекомпании государству. В истории с «Норд-Остом» медиа освещают теракт, чтобы удовлетворить наше желание знать правду — а где-то и любопытство; террористы же используют медиа, чтобы создать взрывную волну страха — парализующую волю, заставляющую цепенеть в ожидании ужасной развязки. Это последний такой теракт в России — в дальнейшем нас научатся оберегать от страха, но и правду мы привыкнем узнавать лишь с опозданием на годы.

«Норд-Ост» можно рассматривать не только в ряду московских терактов (за четыре дня до него взрывается автомобиль у «Макдоналдса» на Пушкинской, через восемь месяцев две смертницы подорвут себя у входа на рок-фестиваль «Крылья» в Тушино) или в контексте мирового исламского терроризма (где-то между 11 сентября и нападением на парижский зал «Батаклан»). Это одна из потрясших страну трагедий, которыми был отмечен первый срок Путина: «Курск», «Норд-Ост», Беслан. В каждой из этих трагедий государству приходилось решать что-то вроде пресловутой «проблемы вагонетки» — выбирая между спасением (или даже надеждой на спасение) обычных людей и интересами безопасности, требующими не обращаться за помощью к зарубежным (или недостаточно лояльным) партнерам, не идти на уступки, не вступать в переговоры. В истории с «Норд-Остом» эта дилемма была решена, казалось бы, не худшим образом: государство и проявило нулевую терпимость к террористам, и спасло заложников; те, кто погиб, стали жертвами скорее халатности и спешки, но не действий спецназа. Как говорил спустя пять лет в интервью Ольге Алленовой генерал МВД Владимир Васильев, тот самый подтянутый человек с лицом хорошего военного, площадь перед Театральным центром была занята автомобилями, на которых зрители приехали смотреть мюзикл, скорые с трудом подъезжали к зданию, и их набивали под завязку, не думая о мерах предосторожности. Все так, и все объяснимо — но в этом тоже видится расстановка приоритетов: террористов уничтожили безупречно, заложников спасли как пришлось.

«Эти машины вообще надо было бульдозером снести и расчистить площадку, если не получалось иначе,— продолжает Васильев.— Но тогда такого права у нас не было». Спустя два года, во время захвата террористами школы №1 в Беслане — самого страшного теракта в истории России,— все будет уже иначе. Террористы и заложники не выходят в прямой эфир, журналисты не берут интервью у родственников оказавшихся в школе детей, в эфир выдают согласованное с кем-то наверху число заложников — 300, потом окажется, что 1100. Требования боевиков, переданные бывшему президенту Ингушетии Руслану Аушеву, не обнародованы. До сих пор существуют две версии, объясняющие развязку этой трагедии: согласно официальной, взрывы в спортзале, повлекшие сотни жертв, стали сигналом к началу штурма школы спецназом, многие журналисты, работавшие в Беслане, и родственники жертв теракта утверждают, что взрывы, напротив, стали следствием этого штурма. Любая попытка поставить официальную версию под сомнение — вроде той, что сделал в своем фильме о Беслане Юрий Дудь,— до сих пор вызывает крайне нервную реакцию властей. О реакции властей, впрочем, лучше всего написал спецкор «Коммерсанта» Андрей Колесников: 7 сентября 2004 года он публикует репортаж с похорон жертв теракта в Беслане, на которые прибыла и делегация из Москвы — Лужков, Медведев, Грызлов, Матвиенко; они выступили на специально построенной для них трибуне, в стороне от захоронений, и уехали, не подойдя ни к могилам, ни к родственникам. «Я потом спрашивал: почему? Ну все-таки — почему они даже не подошли? Ну просто положить цветы? Раз уж все равно прилетели?.. Я потом от них самих услышал, почему они не пошли. Во-первых, из соображений безопасности. Они очень хотели, но им не разрешили. И грязно же было, ответили мне. Ты же видел, сказали мне, что дождь лил как из ведра».

По итогам терактов 2000-х весь мир по умолчанию согласился провести некую коррекцию, жить немного иначе — например, согласиться по умолчанию с повсеместно размещенными камерами наблюдения или ужесточением правил досмотра в аэропортах. В России этот пакет соглашений оказался несколько шире. Постепенно оказалось, что в интересах безопасности не нужно давать в эфир интервью с террористами, не нужно вести с ними переговоры, не нужно раскрывать подробности спецопераций. Вообще, людям, к этому непричастным, лучше ничего об этом не знать. В условиях чрезвычайной ситуации не должно быть политиков и журналистов, отклоняющихся от генеральной линии,— а чрезвычайная ситуация, она более или менее всегда, и общей нашей безопасности сегодня точно так же угрожают экстремисты или иноагенты. Не до конца артикулированное, но последовательно реализуемое решение власти таково: лучший способ избавиться от страха — забыть о том, что этот страх вызывало, не задавать лишних вопросов о войне, которая еще недавно происходила в России, и, в общем, ничего не знать о том, как был достигнут и как поддерживается мир на южных окраинах. Бесконечные «ликвидации» и «обезвреживания» в новостях, зависшие на полпути расследования убийства Политковской или Немцова, шокирующие (и не вызывающие почти никакого резонанса) материалы о пытках и убийствах в системе внутренних дел (не обязательно даже на южных окраинах) — те допустимые жертвы, то самое «всего лишь», с которым общество оказалось готово мириться. В интересах безопасности, в обмен на избавление от страха, в качестве платы за то, что не приходится больше тревожно сканировать пространство, заходя в вагон метро.

В Театральном центре на Дубровке сегодня работает цирк танцующих фонтанов «Аквамарин».