Акварели Николая Лапшина в петербургской KGallery

KGallery на набережной Фонтанки в Санкт-Петербурге регулярно позволяет себе делать выставки совершенно музейного уровня. Это удовольствие дорогое, эстетское и амбициозное. Нынешняя выставка тем более уникальна, что музеи как раз монографических выставок одного из самых тонких мастеров ленинградской пейзажной школы, Николая Лапшина (1891–1942), не сделали ни одной. Посмотреть на то, что мы знали как часть большого «петербургского текста», но никогда не видели отдельно, отправилась обозреватель “Ъ” Кира Долинина.

Николай Федорович Лапшин — фигура для ленинградского / петербургского пейзажа строго обязательная. Без него никак. Линия Остроумова-Лебедева — Добужинский — «ленинградские маркисты» (Владимир Гринберг, Александр Ведерников, Николай Лапшин) — послевоенные Верейский и Русаков — ушедшие в подполье арефьевцы (Васми, Шагин, Арефьев) — лучшие из «Митьков» (прежде всего Шинкарев) — лихие «новые художники» (круг Тимура Новикова до 1992 года) — это четко очерченная, почти прямая визуальная составляющая «петербургского текста», который так хорошо описан в литературной своей части, но в последние три десятилетия все точнее определяется и в изобразительном искусстве.

Это город большой воды, низкого неба, прямых линий набережных и красной линии улиц, вдруг вспучивающихся изгибом моста, спиной льва или грифона, атлантом или кариатидой; город без людей или с людьми—черными точками, город заснеженных рек и переулков, город дивный, бедный, не для жизни, но для глаза. Внутри этой линии есть прежде всего живописцы, а есть графики. При этом тип изображения от техники не так и зависит: бледные тени черно-белого города на холстах Шинкарева куда живописнее яркого «Алого трамвая» Шагина, который мог бы выдать тот же эффект, работая акварелью. Лапшин в этом строю прежде всего акварелист. Блистательный, ослепительный, минималистичный, вынимающий из водной своей краски то, что, казалось бы, способна дать только живопись. Сам художник о том, что живопись так и не далась ему, жалел: «Очевидно, я график…» Нам же осталась от него чистая радость.

Выставка в KGallery камерная и хронологически узкая — представлено чуть более 30 работ конца 1930-х годов, некоторые из которых двусторонние. Акварели. В основном — ленинградские пейзажи, иногда — загородные. Последние явно слабее. А вот первые бьют под дых: город на них настолько узнаваем, что, кажется, ты вырос именно с этими картинками. Но ведь нет — Лапшина не публиковали в журнале «Огонек» миллионными тиражами и открыток с его акварелями в ларьках «Союзпечати» не бывало. С его ракурсами, его цветовой сдержанностью, с очерченными несколькими белесыми линиями зданиями ампирного города, с тающей Петропавловкой, увиденной от Стрелки, с бредущими к Неве по Зимней канавке темными фигурками, с Мойкой, написанной из окна художника во всех временах года, со всем этим очень личным, казалось бы, текстом мы знакомы через свой глаз и некую общую культурную память.

Лапшин прожил всего 52 года. Он умер в конце первой блокадной зимы, на месяц пережив жену. За год до войны он перенес инфаркт, его правая рука была полупарализована, а зрение резко упало. Осенью и зимой первого года блокады он будет писать автобиографию — скупые страницы, которые ритмически прерываются записями «ТРЕВОГА…»: «Какая цель стояла передо мной, когда я стал заниматься живописью, чего я хотел достичь и чего достиг в своей работе? Что я сделал и чего не удалось достичь?» Это отчаянный рассказ о художнике, который хотел «...работать, видеть, мыслить как Марке…», но последовательно поддавался влиянию друзей и коллег, то попробовав «футуризм» с Ларионовым и Гончаровой, то пытаясь вникнуть в кубизм через Ле-Дантю или Веру Ермолаеву; носился с идеями круга «Квартиры номер 5» и Татлина, служил то там, то сям, то в Музее художественной культуры с Пуниным и Малевичем, то в журналах «Чиж» и «Еж»; времени не хватало, все казалось, что успеет потом. Хотел живописи. С ней не получилось. А вот акварель вдруг стала главной отдушиной и главной же его славой. «В акварели… я нащупал свою линию: писать широко, делая как можно меньше движений, мазков, но каждый с большой ответственностью, так, чтобы он что-то выражал и изображал».

Художников круга Лапшина принято называть «ленинградскими маркистами». Сами они охотно под этим подписывались. Влияние не столько метода, сколько количества воздуха и легкости обращения с кистью, увиденных у Марке еще на выставке в 1912 году, бесспорно. Вот только монографические выставки «маркистов» способны раздвинуть заданные рамки довольно широко. Нева Лапшина и Сена Марке — реки разных художественных миров и разного жизненного опыта. Там, где у Марке сине-красно-белые флажки праздничных набережных, у Лапшина — строгие ряды красных флагов военных кораблей на Неве. Там, где у Марке рыбачьи лодки, у Лапшина — утлый челн. Там, где у Марке свет и цвет солнечного парижского дня, у Лапшина — сугробы и одиночество преодоления жизни как таковой. Его город не для радости, но для того восхищения, которое через слезы. Сам художник об этом не пишет, да и не видел он этого, скорее всего. Он оплакивает свой прерванный полет: «2-го мая [1940], после сильнейшей головной боли с рвотой (тромбоз сосудов мозга), я уже умер для искусства, так и не завершив своего дела. Так и не достигнет вершин Николай Федорыч Лапшин».