Федор Бондарчук о документальном фильме про Сергея Бондарчука

В ограниченный прокат вышел фильм Антона Желнова и Дениса Катаева «Бондарчук. Battle», совсем не похожий на классический байопик. Фильм представляет Сергея Бондарчука как режиссера с мировым именем, рассказывая о том, как он снимал «Войну и мир», за которую получил «Оскар», и работал для Голливуда над «Ватерлоо». Помимо архивных записей, большинство их которых зрители увидят впервые, для фильма снят ряд уникальных интервью. О Бондарчуке тут говорят Ирина Скобцева, Анастасия Вертинская, Андрей Кончаловский, оператор «Войны и мира» Анатолий Петрицкий, а также приемная дочь Стэнли Кубрика Катарина, режиссер английского мини-сериала «Война и мир» Том Харпер и даже бывший киномеханик кинотеатра, который показывал «Войну и мир» в Лос-Анджелесе. О «Войне и мире» своего отца Федор Бондарчук рассказал Константину Шавловскому.

Сколько раз вы пересматривали «Войну и мир»?

Ох, я вам точно не отвечу. Определенная часть моей жизни прошла в ее просмотре — это точно. Мама говорила, что моя сестра Алена — это первая серия «Войны и мира», а я — вторая, в начале подготовительного периода родилась она, а в год окончания работы над вторым фильмом, соответственно, я. Получается с рождения «Война и мир» и проникла в мою жизнь. Первый осознанный просмотр случился, наверное, в школьные годы — ну как просто взять да посмотреть «Войну и мир», чем читать 1200 страниц текста, дел-то других, и поважнее, во дворе гораздо больше. (Смеется.) Пересматривал ее я великое множество раз, и когда был сделан первый ремастеринг на «Мосфильме», когда Карен Шахназаров фактически спас фильм — негатив рассыпался, изображение тускнело, желтело, практически исчезало. И недавно, когда смотрел потрясающий ремастеринг изображения и звука, сделанный Amazon. И чем старше я становлюсь, тем больше я в ней открываю для себя нового. То есть я не пересматриваю, а смотрю ее снова и заново. И отец не перестает меня удивлять.

Есть любимый эпизод?

Он не один, их множество. Одна из первых сцен — салон Анны Павловны Шерер — светскость и сводничество, перемешанные с политическим разговорами, патриотизмом и байками о Наполеоне Бонапарте. Конечно же, первый бал Наташи Ростовой — я могу с закрытыми глазами написать монтажный лист этой сцены. Рассказы отца даже я помню, хотя был еще совсем ребенком: как отдел технического контроля «Мосфильма» не принимал у него склейки в несколько кадров, а это были кадры, как всполохи перед камерой,— с шалями, с веерами разноцветными. Совершенно революционный монтажный прием для того времени. Знаменитые планы с высотными кранами, невероятные подвесные панорамы, детские роликовые коньки на операторе, как была изготовлена новая советская 72-миллиметровая пленка... Все батальные сцены. Там потрясающие вещи заложены. Соавтор сценария «Войны и мира» — Василий Соловьев, ветеран, на войне лишившийся ноги. И отец снял его в сцене с батареей Тушина — он там один из тех, кто попадает под обстрел и теряет ногу. И одна война, недавняя, вот так переплетается с другой, далекой. И конечно, сцены пожара Москвы — это неповторимо, кто посмотрел единожды — останется на всю жизнь перед глазами. Ну на молекулы мной эта «Война и мир» разобрана!

В «Бондарчук. Battle» французский режиссер Пьер Леон говорит, цитируя Хичкока, что если вы в Швейцарии — то снимайте горы…

…Да, а если в России — снимайте войну.

Согласны?

Согласен. И как сын Сергея Бондарчука, и как автор двух фильмов о войне. И кстати, сцену пожара Москвы я же хотел технически повторить в «Сталинграде». По воспоминаниям очевидцев, когда горел Сталинград, то пепел тысячеградусным жаром поднимался вверх, потом сразу же его прибивал морозный воздух и образовывался такой странный смог из пепла, который смертельно медленно опускался на город.

Я во время подготовки позвонил Владимиру Николаевичу Досталю, который был вторым режиссером на «Ватерлоо», но работал уже и на «Войне и мире» — собственно, он в хронике съемок «Войны и мира» есть, такой усатый красавец в белой кепке, постоянно с отцом и с какими-то шашками дымовыми в гуще всех событий. И я спрашиваю: «Вы как делали этот черный пепел?» Он отвечает: «Жгли бумагу». Я говорю: «Смотрите, Владимир Николаевич, я жег газеты — не получается». Он говорит: «Жги дальше». В общем, я жег картон и жег ватман — и ничего у меня не получилось. В результате мы воспользовались английским пластиком, который убедительно смотрится на экране. Так что «Войну и мир» я разбирал еще и технически покадрово, и многое до сих пор для меня, а наверное, уже и для всех остается загадкой — как это вообще было сделано? И думаю, что не только для своего времени, но и сегодня «Война и мир» смотрится революционно именно с точки зрения кинематографического языка. А все эти камеры на реактивных самолетах, про что у нас в фильме дочь Стэнли Кубрика говорит: «Мы увидели Землю из космоса»...

У Бондарчука на самом деле было соперничество с Кубриком?

Я знаю, что на отца произвела большое впечатление «Космическая одиссея». Но вот подробную историю создания сценария «Наполеона», который Кубрик, оказывается, писал параллельно с тем, как Бондарчук готовил «Ватерлоо», и то, что Кубрик не смог поставить свой фильм из-за «Ватерлоо», и его обидный отзыв на картину отца — этих подробностей я не знал. Вот, например, то, что после «Ватерлоо» Дино Де Лаурентис продюсировал «Дюну» Дэвида Линча — я знал, и когда Линч привозил в Москву свою фотовыставку (а мы с Роднянским как раз в это же время договорились с Анджело Бадаламенти, композитором «Твин-Пикса», о работе над «Сталинградом»), мы с ним сидели и вспоминали об этом, разговаривали о Бондарчуке.

Сергей Бондарчук был знаком с Дэвидом Линчем?

Они пересекались. Вообще — я же поздний ребенок, и я, можно сказать, до сих пор открываю для себя отца, которого не знал. У меня однажды была возможность провести некоторое время с Андреем Сергеевичем Кончаловским, мы с ним оказались в одном месте в одно и то же время, и я, конечно, кинулся с вопросами про то, как они работали над «Дядей Ваней». И мне совершенно другой Бондарчук открылся. И такая же история произошла с фильмом «Battle». Я даже сказал об этом Антону Желнову: «Благодарю вас за то, что вместе с вами еще раз открыл для себя режиссера Бондарчука».

Как продюсер фильма о своем отце, насколько подробно вы участвовали в сценарии и монтаже фильма?

Вообще, сначала мы хотели сделать фильм к 100-летию Бондарчука, и я обратился с этой идеей к моему товарищу Антону Желнову. Правда, сказал, чтобы он забыл про дату и что мне не нужен фильм-открытка. Мне было важно, чтобы он действительно заинтересовался фигурой Бондарчука. И через некоторое время Антон вернулся со своим соавтором Денисом Катаевым и режиссером Ильей Беловым и вот с этой концепцией — взять крупным планом только два фильма, «Войну и мир» и «Ватерлоо»,— и 12-летний период истории страны в период хрущевской оттепели. Потому что, грубо говоря, про «Оскар» за «Войну и мир» еще кто-то слышал, а то, что Бондарчук в советское время делал фильм в Голливуде и это была не копродукция, то, что он снимался у Росселлини,— вот этого совсем никто, кроме журнала «Сеанс», не знает. И мне показалась эта концепция убедительной, свежей и ужасно интересной, а дальше моей основной задачей было помочь фильму со спикерами. Я, например, договорился с семьей Дино Де Лаурентиса.

Да, там потрясающая и вроде бы необязательная сцена, где Марта Де Лаурентис вдруг начинает рассказывать про историю своего дома, который принадлежал раньше Глории Свенсон, и за этой деталью вдруг вырастает целый мир, частью которого был и Сергей Бондарчук.

Да, да, вот это и есть Голливуд. С которым у отца были, к слову, не самые радужные отношения. Италию и студию «Чинечитта» он любил всем сердцем, а Голливуд он скорее не чувствовал. Потом, Людмилу Савельеву попросил встретиться с нами, конечно, я. Она же не дает интервью вообще никому и никогда. И эпизод с ней получился невероятно трогательным. До слез. И конечно, Анастасия Вертинская, которая стала, если можно так сказать, одной из главных героинь этого фильма.

Меня особенно тронула сцена с киномехаником, который показывал «Войну и мир» в американском кинотеатре.

Да, а вот это уже идея Желнова с Катаевым, которая мне очень понятна и близка. Чтобы и Никита Михалков, и Том Харпер, и киномеханик оказались в этом фильме на равных. Мы просто рассматриваем людей, которые однажды попали в орбиту Сергея Бондарчука,— и кто-то был совсем близко, а кто-то, наоборот, совсем далеко, но из этой мозаики складывается его портрет. Но повторюсь, что это, как и все остальное,— режиссура и придумка Антона и Дениса. Я просто был рядом и помогал чем мог.

В фильме еще есть неожиданный хроникальный эпизод, где Бондарчук говорит, что хотел бы экранизировать «Колымские рассказы» Шаламова. Я никогда и нигде об этом раньше не слышал.

Да, «Колымские рассказы» заявлены никогда не были, но они произвели на Сергея Федоровича сильнейшее впечатление. Я сейчас вам интересную историю расскажу. У нас дома был небольшой секретер, где стояли призы отца, любимые книги, семейные фотографии, а внизу были два больших ящика, которые практически всегда были под замком. И в один прекрасный момент я их дернул — было мне лет 12–13, а любопытный ребенок не может не дернуть ящик, который под замком. И увидел там книги, обернутые в газету. Открываю первую – «В круге первом». Вторую — «Раковый корпус». Третью — воспоминания Бунина, опубликованные в Нью-Йорке. Там же, правда, чуть позже появились и «Колымские рассказы». Конечно же, я стал читать. А потом меня на этом деле поймали. Мама строго спросила: «Ты брал книги из ящика?» Я говорю: «Да».— «Читал?» — «Да, все прочитал. А есть еще?» — «Ну это мы обсудим чуть позже. А ты кому-нибудь их давал?» А я же, конечно, должен был поделиться этими потрясающими знаниями с одноклассниками! И оказывается, что один мой товарищ вернул книгу обернутой в «Советский спорт» — а мы «Советский спорт» не выписывали. И мама сказала: «Ты понимаешь, что ты сделал? Депутат Верховного Совета, Герой Соцтруда мало того, что хранит запрещенную литературу у себя дома, так еще и распространяет ее среди одноклассников своего сына!»

Вы появляетесь как спикер в фильме «Battle» в тот момент, когда речь заходит об отношениях художника и власти. Насколько тяжело ваш отец шел на компромиссы?

Мне кажется, он от них уходил. Например, ему удалось уйти достаточно красиво от настоятельной просьбы Леонида Брежнева присмотреться повнимательней к книге «Малая земля». Он ведь сознательно не снимал кино про современность. Интересовала его всегда большая литература, он разговаривал с Чеховым, Шолоховым и Толстым. Больше того, в своем кино он позволял себе достаточно крамольные по тем временам вещи. Например, в сцене бомбежки в фильме «Они сражались за Родину» рядовой Звягинцев крестится — и эта сцена была оставлена лично министром обороны, а еще в той же сцене он ругается матом на крупном плане — без звука, но по губам, конечно, все читается. Крепко они с маршалом Гречко выпили после показа, долго молчали и в результате оставили все как есть, и я в советском кино ничего подобного не встречал. Так что по большому счету художественных компромиссов я не помню. Наверное, он просто перехитрил всех.

Но у власти всегда есть цена, а Сергей Бондарчук обладал реальной властью — и вы, и Никита Михалков говорите об этом в кино. Он был свободным человеком?

Вокруг отца всегда было много друзей — Игорь Васильевич Таланкин, Георгий Николаевич Данелия, Шукшин, Бурков. Младшее поколение. Кстати, вот еще что для меня самого было открытием в фильме об отце. То, что Андрей Кончаловский пробовался на роль Пьера Безухова, я, конечно же, знал, а вот что Андрей Тарковский мог сыграть Андрея Болконского и что пробовались они вместе — никогда не слышал. Очень жаль, что мы не нашли самих проб. И, в общем, для меня это была одна большая компания кинематографистов, в которой отец постоянно занимался вопросами других. Помогал с запусками, с какими-то бытовыми вопросами, с цензурой, конечно. Он пытался вытащить Параджанова, который в конце жизни тоже часто бывал у нас дома. Все время занимался помощью и поддержкой других — и это то, что знаю я, то, что происходило на моих глазах. И он действительно обладал силой и мощью, причем не только как депутат Верховного Совета или там лауреат Сталинской премии, но прежде всего как фронтовик. Он все-таки прошел войну, был ветераном, и эту его силу немногие, думаю, решались проверять.

А он не чувствовал какой-то своей вины за то, что у него и «Оскар», и съемки в Италии, и работа в Голливуде — а при этом у его товарищей картины на полку ложатся, а некоторые, как Параджанов, сидят в тюрьме?

Да, понимаю, о чем вы говорите. И думаю, что его желание как режиссера обратиться к «Колымским рассказам» — оно имеет к этому прямое отношение. В последние годы жизни он очень много читал, читал с утра до вечера — все, что раньше было недоступно. И как-то он сильно затосковал. В том числе и потому, о чем вы говорите: когда ты живешь в одной системе координат, а оказывается, что она был совершенно другой. Ты, конечно, знаешь, догадываешься, понимаешь. Вот последние годы жизни он не шибко веселый был. Не шибко радостный. Думку думал.

В фильме есть поздние интервью Бондарчука, но нет ничего о том, что с ним произошло в перестройку, когда против него выступили в том числе и те, кого он ценил и кому лично помогал.

В фильме ничего этого нет, потому что, мне кажется, это отдельное и другое кино. Отцу, конечно, было тяжело, но он прожил все это в себе. Он ушел в себя, в живопись, много путешествовал, думал про Данте Алигьери — это такой его последний, колоссальный виртуальный проект. Помню, как мы с ним летали от Средней Азии до Крыма на выбор натуры для «Божественной комедии». Но этого проекта не было, у него не было ни продюсеров, ни студии.

Сценария тоже не было?

Он постоянно что-то писал, он вообще все время работал. Но это все было в стол.

В финале фильма вы говорите, что у Бондарчука была миссия в кино — он хотел изменить человеческую душу и объединить людей. А у вас есть миссия? Вы вообще такими категориями мыслите?

Думаю, что я не про миссию, а про смыслы. Знаете, я особенно в последнее время часто вспоминаю одну историю. У нас на даче было много сосен, и они иногда падали, становясь старыми, и тогда их пилили. И вот один раз часть такой сосны осталась у нас дома, и отец начал вырезать из нее, как мы, дети, это называли, долдона — деревянную фигуру то ли языческого божества, то ли православного старца. В руках он держал книгу, а мне было поручено выдолбить на этой книге фразу: «Смысл жизни в самой жизни». Вот я эту фразу как с детства вырезал, так и по сей день вырезаю.