Ректор Сколтеха Александр Кулешов — о перспективах российской науки в условиях санкций

Санкции против России нанесли тяжелый удар по российской науке. Ректор Сколковского института науки и технологий (Сколтех), академик РАН Александр Кулешов рассказал корреспонденту “Ъ” Елене Туевой, что, несмотря на разрыв связей с рядом ключевых зарубежных партнеров, таких как Массачусетский технологический институт, он не чувствует себя изолированным от иностранных коллег. А вот отсутствие поставок в РФ современного научного оборудования, а также проблемы с обслуживанием действующего он называет катастрофой.

— Массачусетский технологический институт (MIT) объявил о прекращении сотрудничества со Сколтехом из-за спецоперации на Украине. Насколько болезненным окажется это решение западных коллег?

— К сожалению, отношения с Массачусетским технологическим институтом, одним из наших учредителей, прерваны, и нам это, безусловно, неприятно. Благодаря десятилетнему сотрудничеству с MIT Сколтех стал открытым миру техническим университетом современного международного уровня. Мы не рады такому прекращению отношений с MIT, но на сегодняшнем этапе это не окажет значительного воздействия на образовательную и исследовательскую деятельность в Сколтехе. На момент разрыва у нас было девять совместных научно-исследовательских проектов, и теперь мы их завершим самостоятельно.

— Выходит, ваш институт, как и всю страну, исключили из мирового научного сообщества?

— Ну это совершеннейшая неправда. Никто нас ниоткуда не исключал.

Да, официальные уведомления о расторжении договоров пришли ко мне еще от пары десятков партнерских организаций, но это не значит, что взаимодействие прекратится.

Вот, например, мы довольно активно сотрудничаем с Университетом Ульма (Германия), города, где родился Эйнштейн.К ним поступило грозное письмо из Министерства образования федеральной земли, и ректор потребовал от профессоров прекратить сотрудничество с российскими учеными. На это профессора ответили, что сотрудничество на уровне университетов — это дело администрации, а вот сотрудничество на уровне ученых — это уже их, ученых, дело.

Другой пример: только вчера у меня на столе лежала совместная статья ученых MIT и Сколтеха, законченная совсем недавно.

— Главным преимуществом Сколтеха считались зарубежные кадры, которые готовили новое поколение российских ученых и инженеров в соответствии с лучшими традициями мировой науки. Многие ли зарубежные ученые, возглавлявшие научные направления, готовы продолжить работу в России?

— Тотального бегства иностранцев мы не наблюдаем, хотя отдельные обидные потери есть. Например, Натали Берлофф, прекрасный ученый, работающая в области поляритоники, расторгла контракт и сейчас работает в Кембридже. Мне жаль, что мы ее потеряли. Из таких же обидных потерь — два украинца, два молодых, очень талантливых парня. С большой долей вероятности могу прогнозировать, что один из них — будущий лауреат Филдсовской премии. Они взросли здесь, в Сколтехе, из студентов, аспирантов превратились в зрелых ученых. И после начала известных событий мгновенно получили позиции в Институте математики Макса Планка в Бонне. Но есть у нас и обратные примеры — иностранные ученые, которые подали заявление на натурализацию в России.

— Президент РАН Александр Сергеев заявил, что Россия несет серьезные потери из-за оттока ученых из страны. Почему у всех уезжают, а у вас остаются? Зарплаты хорошие?

— Ну все не совсем так. Одно дело — программист, которому нужны лишь зубная щетка и компьютер. Математики, программисты — это люди, либо мало связанные, либо совсем не связанные с инфраструктурой. А те, кто связан с оборудованием, не уезжают.

У нас есть британский профессор из Саутгемптона, который подал прошение о натурализации. У него здесь огромная, великолепно оснащенная лаборатория. Он строил ее в течение шести лет с нуля, шесть лет жизни в нее вложил. Это его личная капитализация, потому что лаборатория дает ему возможность делать публикации топ-класса. Он не уедет. Он тут корнями врос.

— А какова цель привлечения к преподаванию иностранцев? У нас нет собственных преподавательских кадров?

— Нам важна не национальность наших профессоров, а их опыт работы в передовых международных университетах. Две трети преподавателей Сколтеха — российские граждане, не один год поработавшие в западных университетах и имеющие необходимую для наших целей квалификацию. В ответ на подобный вопрос я всегда привожу такой пример. Когда в СССР без малого сто лет назад началась первая пятилетка, инженеров в стране почти не было: они уехали на Запад. Сикорский, Зворыкин… Что делать? Сталин привлек американцев, меньше — немцев. ГАЗ, Магнитка, ДнепроГЭС им. В. И. Ленина — все это было спроектировано с помощью американских инженеров. В 1937 году всех их с почестями отпустили, но к тому времени уже была создана советская инженерная школа. Великолепная, кстати сказать. Задача Сколтеха — создать российскую инженерную школу в новых областях.

— Преподавание в Сколтехе ведется по-английски. Сейчас, в условиях санкций, не противоречит ли это интересам России, ведь вы выпускаете готовые кадры для иностранных государств? Если ваши выпускники уедут на Запад, не останемся ли мы без инженерных и научных кадров, которые тем временем будут трудиться на благо «потенциального противника»?

— В современном инженерном, научном, конструкторско-технологическом мире человек, не владеющий английским языком, находится вне профессии. И альтернативы обучению молодых ребят английскому просто не существует.

Когда я учился 50 лет назад на мехмате МГУ, у нас были не просто курсы английского языка — английский язык для математиков! Просто мы в Сколтехе пошли дальше, и у нас не курсы английского, а все курсы на английском. Конечно, молодой ученый, инженер со свободным английским и высокой квалификацией может без труда найти себе место за рубежом. И в этом нет беды, если он знает, что его ждет достойное место на Родине. Международная практика придает законченность квалификации молодого ученого. Пусть едут, главное — чтобы возвращались.

— Крупнейшие научные издательства на Западе приостанавливают подписку российских научных организаций. Российские вузы и НИИ лишатся легального доступа к зарубежным научным журналам. Как, по-вашему, это повлияет на российскую науку?

— Это полная чепуха. Надо понимать главное: наука интернациональна и высоконравственна. Ну что, сядут на Западе переписывать историю науки, назовут как-то иначе неравенство Чебышева?! А зачем? Настоящие ученые все равно знают и кто что придумал, и каков вклад ученых разных стран в те или иные области науки. Отрезать нас от научных журналов? Я пока этого в Сколтехе не вижу.

И потом, научное сообщество едино, и если мне нужна какая-то статья, то я могу просто написать ее автору, и ему такой интерес, как правило, приятен. А вот если он ответит отказом и это будет массово — тогда да, пора вспоминать нацистскую Германию с ее арийской наукой.

Если Запад выберет этот путь, то этим все будет сказано.

— И публиковаться тоже не проблема?

— Публиковаться — проблема. У рецензента, к которому попадает научная статья, могут быть личные симпатии и антипатии, на него могут повлиять антироссийские настроения, даже если статья попадает к нему анонимно, ведь по тексту и ссылкам он может догадаться, что она из России.

В 2013 году у меня был такой случай. Я должен был поехать в MIT, но возникли сложности с визой. И вдруг я получаю письмо от одного из тамошних профессоров: «Может, и хорошо, что ты не приедешь, потому что вы же поставили в Сирию комплексы С-300». Я ставлю в копию все начальство и пишу в ответ: «Знаешь, дорогой Дональд, я имею отношение к поставке в Сирию С-300 точно такое же, как ты к нападению на Перл-Харбор». Ему там сделали выговор, и он замолчал. Так что в каждом конкретном случае, конечно, есть шанс нарваться… Но официально западные научные журналы не отказывались публиковать результаты российских научных исследований.

— Значит, у вас все хорошо, для вас ничего не изменилось и вы будете работать как прежде?

— Я этого не сказал. Сотрудничество с Западом в научно-исследовательской сфере, конечно, пострадало, хотя несильно. Возможно, придется закрыть пару тем, но это не смертельно.

Процесс обучения идет в штатном режиме, а вот с поставками оборудования — катастрофа. У меня в одном из суперкомпьютеров вышла из строя плата. Даже данные невозможно было выгрузить. Мы искали эту плату девять недель.

В конце концов с большим трудом решили вопрос. У нас стоит масса оборудования, и оно ломается — нет ничего вечного. При этом сняты все гарантии, все обязательства по ремонту, обслуживанию и так далее. Если вы думаете, что я оптимистичен, это не так.

— Но вы же эту плату нашли. Может быть, с другим оборудованием тоже получится?

— Конечно, всякую мелочевку типа платы так или иначе можно найти. Дольше и дороже, но можно. Крупные вещи — нет. Понимаете, есть вещи, условно говоря, с VIN (идентификационный номер транспортного средства.— “Ъ”), как в автомобиле. Например, у компании Bruker, которая производит лабораторное оборудование для всего мира, каждая деталь на счету. Это не массовый товар, который можно купить на рынке. Это «шестеренка», которая сделана для определенной установки, и через третьи страны ее не закажешь. Что касается серьезного оборудования, от вычислительных кластеров (группа компьютеров, объединенных высокоскоростными каналами связи и представляющая с точки зрения пользователя единый аппаратный ресурс.— “Ъ”) до просвечивающих микроскопов, я не знаю, что с этим делать. Это колоссальная проблема. И она не только нас касается. Вот кластер Кристофари, входит в топ-50 самых мощных суперкомпьютеров мира, принадлежит «Сберу». Великолепное сооружение. Но как его сейчас поддерживать — я не понимаю.

— Программа импортозамещения не поможет?

— Самое страшное, что у нас нет собственного научного приборостроения, нет собственной вычислительной техники, нет микроэлектроники. Так исторически сложилось. В 1950-х — начале 1960-х годов мы не особенно отставали от американцев. Американская Burroughs и советская ЭВМ БЭСМ-6 (Большая электронно-счетная машина) были более или менее эквивалентными машинами. Но в 1971 году — это было уже на моих глазах — мы остановили собственное развитие и стали копировать IBM и DEC серии PDP. Брали процессоры, потом их аккуратненько послойно шлифовали, срисовывали маску, то есть, грубо говоря, восстанавливали топологию. И после этого производили. Так было до 386-го процессора — его отшлифовать уже не удалось: он слишком маленьким был. Не было средств такого шлифования. И на этом все закончилось.

— Почему пошли по такому пути?

— Проблема была не в том, чтобы сделать что-то в смысле электроники, а в том, чтобы создать программное обеспечение. В США существовал огромный пул разработчиков ПО, уже были и Oracle, и IBM, и HP, и масса других компаний, которые этим занимались, и руководители советской промышленности поняли, что у страны физически нет сил сделать такое программное обеспечение. Не потому, что мы глупее, упаси господь, просто не было столько программистов. Нельзя сказать, что решение было абсолютно идиотским. На 15–17 лет оно нас спасло, а потом именно из-за него мы страшно провалились. Оказалось, что у нас нет ничего своего. Как говорится, после этого больной не проснулся.

— Но ведь есть зеленоградский завод «Микрон», который чипы выпускает...

— Ну да, но производство разработанных в России процессоров «Эльбрус» и «Байкал» заказали на тайваньском заводе TSMC.

— Ну хоть какие-то перспективы есть?

— Вот смотрите, ключевая штука в производстве чипов — литограф. Сам он содержит тысячи чипов. Выпускают литографы всего две фирмы: нидерландская ASML и японская Nicon. Какое-то время назад нам перестали продавать литографы. Какое там производство чипов, если нет основного оборудования?

— И что же будет, если не будет чипов?

— Ничего не будет. Сейчас нет оборудования, в котором не было бы микроэлектроники. Сам литограф содержит чертову уйму микроэлектроники, а для того, чтобы сделать эту микроэлектронику, нужен литограф.

Получается замкнутый круг. У меня нет ни чипов, ни литографа. Но для того, чтобы сделать литограф, мне нужно сделать чипы…

— Западные издания пишут, что эра смартфонов подходит к концу, потому что исчерпаны возможности обновления их функций, и мировые IT-гиганты ищут новые технологические платформы. У России есть что предложить в этом смысле?

— Да. В 2018 году Сколтех совместно с IBM Research (Цюрих) создал первый в мире оптический транзистор, работающий при комнатной температуре. Это означает конец эры электронного транзистора, придуманного в 1947 году, на котором строится вся современная микроэлектроника: телефоны, компьютеры, планшеты.

Сегодня начинается век фотоники. И она постепенно будет заменять электронику. Вместо микроэлектронных чипов будут ФИСы — фотонные интегральные схемы.

Средства персональной коммуникации, конечно, останутся, но они станут другими. Возможно, их можно будет сложить, как лист бумаги.

— Что-то в этом направлении уже сделано?

— В смартфоне Apple есть режим FaceID, когда он тебя осматривает. Это делает лидар (от англ. «Light Detection and Ranging» — технология получения и обработки информации об удаленных объектах с помощью активных оптических систем.— “Ъ”), а лидар — это уже фотоника.

— Значит, американцы нашли практическое применение этой новой науке. А как обстоят дела у нас?

— С фотоникой у нас сейчас есть все возможности идти в ногу со временем, есть компетенции, есть технологии. Мы пока отстаем, но по порядкам еще сравнимы. Однако пройдет пять-семь лет, и разрыв будет не сократить.

— Что нужно делать, чтобы не отстать? Какие-то механизмы реализации проектов, связанных с фотоникой, существуют?

— Мы уже сагитировали всех, кого можно. Все уже произносят слово «фотоника», хотя еще полтора года назад таких слов никто не знал. В высших эшелонах власти начали понимать, что фотоникой надо заниматься. В частности, есть Пермская научно-производственная приборостроительная компания, которая разрабатывает технологии, связанные с фотоникой. Мы с ними активно работаем. Сейчас уже какие-то деньги начали туда идти. Но нужно продолжать, имея долгосрочные планы.

— А какой вы видите роль Сколтеха в продвижении фотоники?

— Мы умеем разрабатывать ФИСы, пока еще не очень сложные, но это впереди. У нас есть технологии их тестирования. Но надо производить. А чтобы производить, нужно построить завод. Сейчас ведутся переговоры, чтобы сделать это на базе технополиса «Москва». В кластере технополиса есть пул компаний, которые будут это раскручивать, очевидно, с привлечением государственного финансирования. Это будет частно-государственное партнерство. Мы сможем предоставить технологии и компетенции.

— Хорошо, что ваша инновационная разработка дошла до этапа переговоров о внедрении. А что с перспективными научными исследованиями российских университетов, институтов Академии наук? Что-то идет в практику?

— К сожалению, нет, потому что не построена система связей между научно-исследовательскими институтами и научно-практическими учреждениями, производственными организациями. Создание «Сколково» и Сколтеха было весьма успешной попыткой это исправить. Мы последние десятилетия жили в парадигме «нефть и газ есть, а остальное купим». Этот подход сыграл с нами очень злую шутку. Необходимо все радикально менять, и осознание этого, кажется, пришло.

Беседовала Елена Туева