Григорий Ревзин о том, как теория удовлетворения всех существующих страстей стала одним из источников марксизма

Энгельс в предисловии к «Крестьянской войне в Германии» написал: «Немецкий теоретический социализм никогда не забудет, что он стоит на плечах Сен-Симона, Фурье и Оуэна — трех мыслителей, которые, несмотря на всю фантастичность и весь утопизм их учений, принадлежат к величайшим умам всех времен и которые гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, правильность которых мы доказываем теперь научно». Этот оммаж сподвиг Владимира Ленина включить утопический социализм в число трех источников марксизма, причем в том же персональном составе. Так в число предшественников марксизма попал человек со скандальной системой взглядов.

Процитирую конспективное изложение его взглядов в ранней работе армянского историка Абгара Иоаннисяна: «Земля <…> воспроизведет свою „северную корону" и приобретет пять новых спутников, имеющих в настоящее время самостоятельные орбиты и представляющих планетизированные кометы. Тогда растают полярные льды, и будут иметь место новые творения. Появятся чрезвычайно полезные для человека контробразцы всех существующих в настоящее время опасных и вредных представителей животного мира: антильвы, антикрокодилы и т. д. вплоть до антикрыс и антиклопов. Столь же благоприятными для человечества окажутся новые продукции растительного и минерального царства. Один из наших новых спутников даст нам, в частности, бесконечное число вкусных лекарств. Улучшатся даже соки земли, вода морей приобретет вкус лимонада».

Это дополняет изложение логики Фурье у Ролана Барта: «Фурье любит компоты, хорошую погоду, прекрасные дыни, пирожки с пряностями под названием „мирлитоны", а также компанию лесбиянок. Общество и природа ставят кое-какие преграды для реализации этих вкусов: сахар стоит дороже хлеба, климат Франции невыносим (приятен разве что в мае, сентябре и октябре), мы не располагаем гарантированным средством, чтобы установить качество дыни, считается, что пирожки вредят пищеварению, лесбийская любовь запрещена <…>. Стало быть, надо переделать мир посредством моего удовольствия: мое удовольствие будет в одно и то же время целью и средством; организуя и распределяя мое удовольствие, я получу его до краев».

Ну и для полноты картины стоит дополнить это характеристикой Фурье в лекциях Мераба Мамардашвили: «Сам Фурье был безумец, а ученики, будучи тоже революционерами, были при этом очень, так сказать, порядочными людьми, ужасно стеснялись. <…> „Новый любовный мир" (изданный только в 1967 году.— Г.Р.) — толстенная книга в четыреста страниц, где Фурье применил все принципы своей философии, в том числе и серийный принцип комбинаций возможных человеческих страстей. Он применил все это к любовным отношениям и в итоге получил очень забавные, смешные, веселые вещи, потому что ведь самое прекрасное зрелище — это, вообще-то, зрелище человека, идущего до конца в возможностях мысли или желания. <…> Для Фурье богатством отношений было в том числе и отношение любовное, и потом, у него есть прекрасные рассуждения о всяких страстях и прочее, есть фантастическое, просто невиданное описание полигамических оргий, причем при словесно-количественной мании он ведь должен каждое сочетание, позицию как-то называть, и у него, повторяю, просто фантастические названия».

Как получилось, что такой своеобразный утопист попал в респектабельную компанию, собранную Энгельсом, не вполне понятно. Скорее дело в том, что до Энгельса Фурье дошел в редактированном виде. Как и Сен-Симон, Фурье сформировал вокруг себя секту почитателей. Главой фурьеристов был Виктор Консидеран, философ, пропагандист, издатель, член парламента,— очень деятельная натура. Его сочинения переводились на английский и немецкий. Он отбросил у Фурье его фантастическую натурфилософию, из его реформ сексуальной жизни оставил только борьбу за права женщин избирать и быть избранными (Фурье считается основателем феминизма), а сосредоточился на пропаганде новых форм кооперативного труда и расселения — фаланстеров (основал первый в Боде-Дюлари и второй в Техасе). Аргументом в пользу значительности фурьеризма был и фамилистер в Гизе — его построил Жан-Батист Годен, тоже фурьерист, тоже член парламента, фабрикант и филантроп и тоже без использования теории Судеб — само название «фамилистер» вместо фаланстер подчеркивает ценность семьи. В таком виде Фурье малоотличим от Сен-Симона и особенно Оуэна, это дает возможность объединить их в троицу предтеч марксизма, не вникая в детали, хотя стоит заметить, что сам Фурье к Оуэну, как и Сен-Симону, относился очень плохо, сходства отрицал, а учения собратьев считал ложными. Однако высказывание Энгельса, усиленное Лениным (принявшим во внимание, что Фурье благодаря Петрашевскому, Достоевскому и Чернышевскому был высокочтим в России), привело к особенному статусу Фурье в марксистской историографии — это Шарль-предтеча, пророк, возвестивший будущую истину марксизма до Маркса.

Как написал Ролан Барт, «фурьеристское удовольствие напоминает кончик скатерти: потяните за мельчайшую пустяковую случайность — <…> весь остальной мир последует за вами, и его организация, и его границы, и его ценности; это сцепление, эта фатальная индукция, что связывает самый что ни на есть тонкий оттенок нашего желания с самой широкой общительностью, это уникальное пространство, куда попадают фантазм и социальная комбинаторика». В этом смысле все равно, за что тянуть: дальше неминуемо полезет все остальное. Сам Фурье в своем главном трактате «Теория четырех движений и всеобщих судеб» (1808) предпочел тянуть за общую историю человечества и общую структуру мироздания, его последователи — за фаланстер. Фурье родился в 1772-м, а умер в 1837-м, между нами два века, так что хотя бы хронологически нам ближе путь его последователей.

Проект фаланстера был представлен им в книге 1829 года «Новый индустриальный и социетарный мир» («Le Nouveau Monde industriel et societaire»). «Люди должны соединиться в фаланги, по 1600–1800 человек в каждой, чтобы, исключив детей и стариков, получить около 810 способных работать человек <…>. Каждая фаланга устроится на своей площади земли в размере приблизительно одной квадратной мили. В центре участка будет выстроено великолепное жилище (фаланстер), с роскошными залами для читален, концертов и балов, с обширными аудиториями для публичных лекций, с зимними садами, стеклянными галереями, с обсерваторией, телеграфом, паропроводом и т. д. Все устроено просто, но изящно и удобно; здесь бедняки будут пользоваться тем, что в настоящее время доступно только миллионерам».

На схематическом чертеже, который дает Фурье (или в реальности фамилистер Годена в Гизе), мы видим, что фаланстер типологически повторяет здание императорского дворца (Фурье упоминает Пале-Рояль), но в природе. Так что речь идет о чем-то вроде Версаля — стоит заметить, что вместе с придворными и слугами в таких дворцах и жило порядка 1800 человек. Фурье предполагает, что в фаланги быстро расселится все человечество и тем самым оно перестанет быть сельским или городским,— забавно видеть, как марксистская идея преодоления противоречий между городом и деревней рождается из загородной императорской резиденции, где оно, конечно, весьма преодолено.

Ну и зачем туда переселяться? У последователей Фурье главной была мысль кооперативная. Фаланга соединена с производственными зданиями и сельскохозяйственными угодьями, каждый житель фаланги владеет паем в кооперативе, с которого получает доход. Сам учитель расписывал будущую экономику кооператива с большой подробностью и тщательностью, что у него обычно приводит к неясности и неубедительности. Доходы фаланги разделяются на 12 частей, четыре части общего дохода распределяются в соответствии с размером пая, внесенного каждым вначале, пять частей в зависимости от количества труда, а три — в зависимости от таланта. В фалангу у него соединяются люди, а не семьи, так что размер пая на детей и стариков неясен, как меряются количества труда и талант, не вполне ясно, вдобавок у него еще поправки и коэффициенты. Но что очевидно — равенства тут нет, и частная собственность не отменена. Выгоды перехода в утопическое состояние видятся в кооперации — потребительской (общие закупки и организация быта) и производственной (использование машин).

Свою «Теорию четырех движений» Фурье начинает словами о бесконечном и несравненном величии сделанного им открытия. Кооперация для этого выглядит скромно, тем более что она и без него прекрасно существовала в естественном виде в сельских общинах и в детально разработанном и регламентированном монастырском быту. Очевидно, что дело не в ней.

У капитализма есть множество изъянов, обычная забота утопистов XIX века — уничтожение конкуренции, но Фурье хотел уничтожить торговлю. Фурье происходил из семьи торговца, отец оставил ему наследство при условии, что он продолжит его дело. Фурье пробовал, у него совсем не пошло, он всю жизнь крайне нуждался. Он сам четко датировал свое открытие 1799 годом. «Для меня, как и для Ньютона, компасом расчета явилось одно яблоко. За это яблоко, достойное знаменитости, было заплачено 15 су путешественником, обедавшим со мною в ресторане Феврье в Париже. Я тогда прибыл из области, где такие же яблоки и даже лучше по качеству и величине продавались по пол-ливра, то есть более ста штук за 14 су. Я был так поражен этой разницей в цене в областях одного и того же климатического пояса, что начал подозревать наличие фундаментальной неисправности в индустриальном механизме, и отсюда начались поиски, которые через четыре года привели меня к открытию серий индустриальных групп и в результате — законов мирового движения, упущенных Ньютоном…» В 2010 году в Париже установили памятник Фурье в виде яблока (проект Фрэнка Скрути).

Он мечтал об обществе, где яблоки в местах с одинаковым климатом стоили бы одинаково,— неудивительно, что на торговом поприще он не преуспел. Ненависть Фурье к торговцам очень напоминает средневековую ненависть к посредникам, к чужим, к торгующим народам (евреям, армянам), которую мы знаем по сотням законодательных актов и повествований о погромах. Но после опыта Французской революции, после террора и революционных войн Фурье прекрасно отдавал себе отчет в том, что общество уже не традиционно. Вернуться к идеалу средневековой автаркии, где люди совместно живут, совместно потребляют и не нуждаются в посредниках, никак не получится. Что может соединить людей вместе, если исключить торговлю, обмен между людьми?

Вот тут и появилось его величайшее, как ему казалось, открытие. Людей объединяют желания, страсти, как он их определяет. Кто-то любит цветы, кто-то поесть, кто-то насилие. Страсти комбинируются — кто-то любит секс и интриги сразу. Удовлетворение страсти дает человеку счастье, и для удовлетворения страсти одного человека нужен другой. Цивилизация подавляет страсти, навязывает нам чувство долга, регламентирующего и секс, и интриги, и насилие. «Если хотите познать предначертания Божьи, изучайте притяжение, только природу, не приемля долга, понятие о котором меняется с каждым веком и с каждой страной, тогда как природа страстей была и будет неизменна у всех народов».

Это и есть неисправность цивилизации, которая проявляется как в общем несчастии всех живущих, так и в бесчисленных и несколько неожиданных мелочах. «Социальные пороки лишают нас бобра, шерсть которого не уступает по ценности вигоневой шерсти, и зебры, не уступающей лошади по быстроте, силе и красоте. В наших конюшнях и в наших общественных навыках царят грубость и взаимное непонимание». Иногда возникает ощущение, что Гоголь внимательно читал Фурье, создавая «Записки сумасшедшего». Страсти он группирует в «серии», и здесь у него бесконечные классификации с невероятными названиями — «люксизм», «группизм», «сериизм»,— бесконечно комбинирует, вычисляет (он фанатик арифметики). Всего страстей он насчитал 810, они имеют женский и мужской варианты, отсюда и не из чего другого число жителей фаланги должно быть 1620.

Две идеи, однако, выглядят не то чтобы вообще не безумными, но все же логичными. Во-первых, серии страстей. Страсти образуют группы (люксизм — любовь к роскоши, далее роскошь в одежде, в жилище, любовь к драгоценностям), которые он трактует как математические ряды, прогрессии, где, зная первый и средний члены, мы можем индуктивно предсказать свойства остальных — здесь влияние математики, которую он понимает несколько метафорически, поскольку реально речь идет не о прогрессии, а о банальной классификации. Во-вторых, это идея позитивного удовлетворения страстей. Например, если человек любит насилие — пусть занимается забоем животных, если любит грязь и нечистоты — пусть будет ассенизатором и т. д. Отдельно разбираются сексуальные желания — это направление мысли ясно из приведенной цитаты Мамардашвили. Соедините садистов с мазохистами — и счастливы будут все.

Понятно, что торговля, производство, равенство — то, что волновало Энгельса или Консидерана,— тут сюжеты второстепенные. Фаланга — это трансформированный шизофреническим, упоенным арифметикой умом идеал Телемского аббатства Рабле: «делай что хочешь».

Страсти Фурье — это первоэлементы человеческого существа, и этим они отличаются от желаний. Желания появляются и исчезают, страсти неуничтожимы и равны себе, они могут только комбинироваться, но не изменяться. Кто любит помидоры, тот уж любит их до упора, это может комбинироваться с симпатией к огурцам, но перестать получать счастье от помидоров человек не властен. Профана это ставит в тупик — спрашивается, с чего он это взял? Но мыслителя, каким был Фурье, волновало другое — откуда они взялись? Как могут существовать первоэлементы, не включенные в систему мироздания?

Отсюда возникает его космогония. Он считает, что небесные тела являются живыми существами, планеты — это организмы, у них есть сознание и желания. Как люди, только гораздо более сложные, с большей совокупностью страстей. Так, северное сияние он рассматривает как эструс Земли, свидетельствующий о ее желании совокупиться с другими небесными телами, что, собственно, и приведет к появлению новых спутников Земли (земля полигамна) и северной короны. Соответствующими страстями обладают и цвета, и звуки, и минералы. Его метод познания мироздания — аналогия (что у людей, то и у планет) и гипотеза эманации (страсти, подобно атомам, распространены повсюду и везде вступают в комбинации), причем эманация происходит не только на уровне страстей, но и их комбинаций, если где-то появилась новая комбинация, она будет воспроизводиться повсюду. Это создает систему связей, в которой устройство общества прямо влияет на устройство мироздания. Установление «Гармонии», как он называет новое общество фаланстеров, приведет к гармонизации Вселенной. «Земной шар получит атрибут, присущий его рангу — главного баса мажорной клавиатуры».

Некоторая сложность в понимании Фурье заключается в том, что это был человек, не получивший никакого образования и, как многие самоучки, находивший в этом достоинство, поскольку чтение лишних книг не отвлекло его от открытия. Его книги полны проклятиями мыслителям и философам, которых он не читал и которые ничего не поняли в мироздании, даром потратив тысячи лет. Из-за этого нам трудно определенно сказать, как выросла его фантастическая система взглядов. Есть, однако, классическая проблема отношений Фурье и Никола Ретифа де ла Бретонна, страшно плодовитого писателя (более 200 произведений), фантаста, философа и проповедника сексуальной раскованности.

Этот вопрос поставил еще в 1850 году Пьер Леру, к Фурье относившийся без тени симпатии. «Почему этот странный человек не указал прямо на источники, где он почерпнул свою мораль и свою физику? Вот уже много лет как благодаря его недомолвке или, вернее, его прямому молчанию длится эта мистификация. Это система без ключа, потому что автору было угодно никогда не цитировать ни одного из своих предшественников, потому что он не хотел тащить, так сказать, за собой лестницу. Книги Ретифа были преданы забвению почти тотчас после их появления. Эти книги были столь же плохо написаны, как и плохо отпечатаны, полны повторений, преднамеренно усеяны экстравагантностями <...>. Что же случилось? Его не читали, его презирали одновременно и ученые, и широкая публика. Фурье насыщается его идеями и завладевает ими; посмотрите его хитрость! Не только он никогда не цитирует того, кого он сделал своей добычей, он, подражая его манере, как бы пребывает наполовину в области фантазии, наполовину в области серьезного. Так безнаказанно он пользуется плодами своего плагиата. А между тем Ретиф является „яйцом" Фурье, из которого тот вылупился».

Естественно, в марксистской историографии это обвинение, превращающее предтечу в плагиатора, не было популярным, к тому же обвинение с перехлестом. У Ретифа нет идеи серий страстей и нет фаланги, основанной на комбинации серий. Но у него есть и идея о том, что страсти естественны и их подавление — ошибка цивилизации (он руссоист), и идея кооперации, и, что самое важное, на мой взгляд,— космогония живых планет-организмов и связи между звуками, цветами, планетами и душами на основе теории аналогий и эманаций. Мы не обладаем ни одним свидетельством того, что Фурье читал Ретифа, но там столько сходств, что утверждение главного советского фурьеведа Иогансона Исааковича Зильберфарба — они объясняются воздействием на этих авторов одинаковых исторических обстоятельства, крахом идеалов Просвещения во Французской революции — выглядит малоубедительным. А вот Ретиф, в отличие от Фурье, своих источников не скрывал. На него оказали влияние идеи Мартинеса де Паскуалиса и мистического утописта Луи Клода де Сен-Мартена — там те же эманации и аналогии, пронизывающие все живое. Кроме того, Ретиф очень ценит Сирано де Бержерака, человека, на которого глубокое влияние оказало знакомство с Томмазо Кампанеллой во время его эмиграции в Париж. Кампанелла — алхимик и маг, и сами эти идеи связи всего живого через мистическое сродство — это тот самый астрологический, алхимический, магический инструментарий, который сопровождает утопию на всем протяжении ее существования. Страсти Фурье — это новый извод алхимического словаря, символов каббалы и магии Пикатрикса. Это не значит, что в них нет ничего нового. Нового в них примерно все, его трансформация утопии похожа на трансформацию алхимии в химию — он не осознает магической природы своих первоэлементов. Но это значит, что магическая традиция утопии через Фурье напрямую идет к Энгельсу, организуя социальный идеал посредством философского камня.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram