Главный российский режиссер глазами Любови Аркус

На закрытии МКФ «Послание к человеку» состоится мировая премьера фильма Любови Аркус «Балабанов. Колокольня. Реквием», работу над которым она начала за два года до смерти своего близкого друга, любимца журнала «Сеанс» и важнейшего российского режиссера рубежа веков. Потребовалось более 10 лет, чтобы работа была закончена,— но именно сейчас она смотрится особенно актуально.

Текст: Зинаида Пронченко

Невский проспект в уже морозной осенней дымке, вдалеке имперское золото Адмиралтейства, спешащие по хаотичным траекториям фатума люди, среди озабоченных и одновременно отстраненных лиц мечтательное Сергея Бодрова/Данилы Багрова — брата, заступника, спасителя, только что вернувшегося с первой чеченской. В левом кармане у него плеер, в правом — пистолет, за пазухой бьется сердце. А в сердце бьется не на жизнь, а на смерть бог с дьяволом.

Вот она, новая Россия (образца 1997 года) в объективе самого народного ее режиссера. Из дня сегодняшнего, кажется, что личная греза Алексея Балабанова — о правде и силе — обернулась коллективным кошмаром, потому что была неверно истолкована,— уже неважно кем, народом-богоносцем или кучкой фарисеев. Сила и насилие не тождественны — поясняет за кадром уставшим голосом Любовь Аркус, близкий друг Балабанова, настолько близкий, что в своем доке называет гения по-домашнему Алешей. Ее фильм «Балабанов. Колокольня. Реквием» начинается с блестящего кинокритического эссе о вселенной режиссера, а затем трансформируется в дневниковое письмо об окаянных днях. В этом вступительном слове, слишком напоминающем по форме дисклеймер, Аркус берет на себя полномочия адвоката, ведь именно в 2022 году Балабанов особенно нуждается в защите от тех зрителей, что, кроме как «вы нам еще за Севастополь ответите», ничего не запомнили, ничего не захотели понять.

Вместо аргументов Аркус приводит сцену из «Брата», которую многие почему-то проглядели,— диалог Данилы с Немцем посреди заброшенных могил. От правды до лжи, от силы до насилия всего один шаг, точнее, выстрел, и Данила уже нажал на курок, а значит, тоже пропал. Как и новая Россия — теперь Новороссия, как и сам автор жестокого, но прекрасного мифа, разочаровавшийся под конец жизни в возможности теодицеи на бесприютных просторах нашей Родины. На «творческом вечере» в легендарном петербургском книжном «Порядок слов», отвечая на вопросы молодежи о том, будет ли когда-нибудь счастье на нашей земле, возьмут ли нас всех на колокольню из последнего фильма «Я тоже хочу», Балабанов говорит: «Родина, она слишком большая». И в этой характеристике слышится эхо другой крылатой фразы — «она утонула». Но на дворе еще зима 2013 года, до полного погружения на дно ровно девять лет.

Тот Невский проспект, что от «Порядка слов» — за углом, та смутная улыбка Бодрова, вслушивающегося в лирику «Наутилуса» на гранитной набережной, пронизанной семью ветрами, вся прошлая жизнь, неотъемлемой частью которой были фильмы Балабанова,— все это и правда сейчас кажется Атлантидой. Не только уехавшим, но и оставшимся. И снятся им, где бы они ни были — в Париже, Астане, Стамбуле, Тбилиси или в собственном доме,— знаменитые балабановские проходы: по мостам через реки и каналы, по дворам-колодцам, похожим на тюремные, по окраинам и центру, по снегу и по льду. Эти проходы, кстати, несмотря на вроде бы очевидное почвенничество Балабанова, чем-то напоминают Мельвиля с Годаром, а медленно шагающие или стремительно бегущие через пустоту Бодров, или Чадов, или Бичевин — Реджани, Бельмондо, Делона, преодолевающих последние метры, перед тем как отворить дверь в небытие.

Очевидное почвенничество, но на домашней хронике Балабанов, нехотя рассказывающий сыну, обремененному дурацким школьным заданием, каких русских писателей он любил в детстве, перечисляет: Купер, Сэлинджер, Хемингуэй. А Достоевский? А Толстой? Подсказывает ему жена. Нет, нет и нет.

Загадка русской души, по Балабанову, заключается в том простом (историческом) факте, что не хочет душа задерживаться в теле, ибо оное — часть уродливой, хоть и прочно сшитой реальности. Потому-то в России живые спешат уступить место мертвым, а мертвые живее всех живых. Его главный фильм о России называется «Груз 200», материальный, но уже неодушевленный груз. Мертвая природа под толщей мертвой воды, которую герой Маковецкого пересекает на лодочке, словно Харон, оставляя позади и уродов и людей.

Самым ярким образом из наследия Балабанова долгие годы считался маньяк-милиционер, въезжающий в город Ленинск — условное царство мертвых — на мотоцикле с коляской под «На маленьком плоту» Юрия Лозы. Этой осенью из Балабанова на ум приходит прежде всего пустой трамвай из первого «Брата», направляющийся в депо. Трагическая прореха в его нутре, через которую виден промозглый непарадный город. Жизнь, отданная смерти на откуп. Нас там нет, теперь уже точно. Вопрос лишь в том — временно или навсегда. Балабанова тоже нет, чтобы ответить тишине.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram