Дина Годер о том, как документальная анимация говорит о катастрофе

В Москве продолжаются показы Большого фестиваля мультфильмов. В этом году почти во всех программах фестиваля представлены фильмы, сделанные методом документальной анимации. О том, почему режиссеры во всем мире все чаще выбирают анимацию для разговора о реальности и почему анимадок — самый сильный язык для свидетельства о травме и катастрофе, Константину Шавловскому рассказала программный директор Большого фестиваля мультфильмов и куратор Школы документальной анимации фестиваля «Рудник» Дина Годер.

Как и почему метод документальной анимации стал едва ли не самым востребованным в мире?

Думаю, это часть более общего глобального тренда, связанного с запросом на реальность, на который откликаются не только документальные литература и кино, но и документальный театр, и доканимация. Причем с помощью анимации можно показать ту часть реальности, до которой никто больше просто не дотягивается. У нее есть несколько преимуществ. Во-первых, она может показать то, что происходит внутри человека, что он видит и о чем думает. Во-вторых, она отлично работает, когда по какой-то причине режиссеру нужно скрыть личности своих героев. Например, в историях про насилие и вообще про телесность, потому что люди довольно трудно об этом говорят. Есть, скажем, несколько анимадоков о сексе пожилых людей — очень многие, оказывается, хотят об этом говорить, но не готовы делать это с открытым лицом. Анимадок дает возможность для откровенного разговора на самые сложные и болезненные темы. Это же касается фильмов о проблемах сексуальности, о сложностях социализации людей с инвалидностью или ментальными особенностями. Анимация легче помогает нам понять людей, которые не такие, как мы, у нее есть для этого свои инструменты.

Можно ли сказать, что доканимация работает здесь лучше того же документального кино?

В любом случае она может очень достоверно показать нам мир глазами другого. Рассказать о том, как смотрит на мир человек с биполярным расстройством, или с клинической депрессией, или с расстройством аутистического спектра. Так происходит в том числе потому, что многие режиссеры ведь рассказывают о себе и своих проблемах. Например, у нас в этом году на Школе документальной анимации в Свияжске был маленький фильм Нади Щербаковой, снятый с точки зрения человека, который заикается. Уж казалось бы, все мы все видели людей с заиканием, но я только из ее фильма узнала о том, что мы все, оказывается, при столкновении с заикающимся человеком начинаем вести себя ровно так, как вести себя не нужно.

Можно ли сказать, что поэтому же документальная анимация очень часто используется для рассказа о предельном опыте человека, о его столкновении с насилием, войной, катастрофой?

Собственно, с этого, наверное, во многом и началась популярность доканимации, когда в 2008 году прогремел «Вальс с Баширом» Ари Фольмана о резне в лагерях для беженцев. Оказалось, что эта форма может быть востребована, что люди по всему миру готовы смотреть такое кино в кинотеатрах. Потом, очень часто доканимация работает с сюжетами и событиями, от которых не осталось никаких документов, кроме устных свидетельств. В этом году у нас в конкурсе БФМ один из самых, по-моему, мощных фильмов-свидетельств о Катастрофе — это кино израильской режиссерки Таль Кантор «Письмо свинье». Она вспоминает эпизод из своей школьной жизни, когда к ним на урок про войну пришел выживший во время Холокоста старик. Вот точно так же, как в российские школы приходят до сих пор ветераны на уроки войны, в Израиле к школьникам приходят выжившие. И этот старик рассказал довольно страшную историю о том, как мальчишкой убегал от фашистов и вбежал в хлев, а свиньи его закрыли собой, и потом он прожил в этом хлеву несколько месяцев. В его документальный рассказ она вплетает свое детское восприятие этой истории. Показывает, как школьникам не интересен ни этот человек, ни его рассказ — и как одновременно травма, о которой он говорит, до сих пор не может отпустить израильское общество. Она отталкивается от реальности, но при этом уходит почти что в фантасмагорию, и этот переход оказывается очень органичным. И наверное, при разговоре о Катастрофе у доканимации есть вот это преимущество: она может включать в себя любые фантазии, оставаясь при этом документом. В том же «Вальсе с Баширом» были абсолютно фантастические сцены — например, гигантская русалка, которая несла героя на руках. Но он показывает нам, что на самом деле происходило у него в голове — свое галлюцинаторное состояние, свой страх и свой ступор.

Что добавляют документальной истории технические возможности анимации?

Я очень часто привожу в пример фильм «За забором» Маши Коган-Лернер, снятый на основе реального дневника пациентки психоневрологического интерната. Маша сделала его из металлической проволоки, и мы как зрители почти на тактильном уровне можем ощутить эту запертость героини в интернате, потому что это связано с колючей проволокой, и одновременно почувствовать усилие, с которой эта проволока гнется. Или, например, многие аниматоры работают с войлочными куклами. И не просто с войлочными куклами, а буквально «опушают» весь мир, так что все декорации становятся такими мягкими, теплыми, войлочными. Как в прекрасном фильме «Этот восхитительный пирог!» Эммы Де Сваф и Марка Джеймса Рулса про историю бельгийских африканских колоний, где куклы были милыми и мягкими, а происходило с ними черт знает что. Если бы все то же самое было снято в игровом кино, это было бы, наверное, мрачно и кроваво — и, возможно, мы не захотели бы на это смотреть.

То есть доканимация позволяет начать разговор о том, о чем трудно или даже невозможно говорить иначе?

Да, и потом, к анимации легче подключаешься. Я помню, был такой рисованный фильм «Я люблю девушек» канадской режиссерки и комиксистки Дайан Обомсавин, где у всех героинь были человеческие тела, а головы животных. И когда ее спрашивали, почему нельзя было нарисовать просто девочек, она отвечала: «Ну зайчиков-то все любят». Анимация очень часто становится идеальной точкой входа для разговора о чем-то, что общество не готово принять.

Раньше фильмы, сделанные на основе реальных событий или записанных интервью, не называли документальной анимацией. Почему их стали выделять сейчас?

Потому что в какой-то момент их стало очень много. Их становилось все больше в 1990-х, а в конце нулевых, после проката «Вальса с Баширом», случился просто обвал. И стало ясно, что этому явлению уже нужна какая-то дискурсивная рамка.

Была ли в СССР документальная анимация?

Если считать научно-популярное кино, информационные ролики, агитационную продукцию и так далее — то да, конечно. Хотя бы даже у Вертова в «Годовщине революции» на титрах мы видим анимационную карту чехословацкого фронта — и это тоже документальная анимация. А недавно ко мне подошла Оксана Черкасова и сказала, что ее фильмы, снятые на рубеже нулевых, «Ваш Пушкин», построенный на мифах и слухах вокруг Пушкина, и «Человек с Луны» (Гран-при анимационного фестиваля в Лейпциге) про Миклухо-Маклая, вполне можно отнести к анимадоку. Оба они строились на реальных документах, рисунках, дневниках того времени и других исторических материалах. Жестких границ тут нет — как и во всем современном искусстве, все плывет.

А почему классики российской анимации не работают с анимадоком? Им неинтересна реальность?

Думаю, они ее по-другому перерабатывают. Нельзя же сказать про «Сказку сказок», что Норштейну там неинтересна реальность. Когда он начинает рассказывать про это кино, он тут же показывает фотографии своей тети, которая кормит младенца, и на всех его выставках огромное количество документального материала, который стоит за «Сказкой сказок», а дом, из которого выходит Волчок,— это его дом. Так что там есть элементы документальности. Но, конечно, анимадок в том значении, в котором мы о нем говорим сейчас, снимают молодые авторы. Наверное, потому что они лучше чувствуют и понимают, что это такое.

Этим летом прошла очередная Школа документальной анимации на фестивале «Рудник». Тематически заявки в этом году чем-то отличались от заявок прошлых лет?

Честно говоря, когда мы ждали этих заявок, мы думали, что среди них будет много историй, связанных с ситуацией в стране. Но их почти не оказалось. Вместо этого мы получили очень много сюжетов про личные травмы, про насилие. Вообще, я заметила, что очень часто в доканимации, когда берется какая-то тема, она является метафорой чего-то другого. Вот, например, в какой-то год было несколько фильмов про проблемы подростков, страдающих от кожных болезней. И по этим фильмам было прямо сразу видно, что они не про кожу, а про родительскую гиперопеку. Про маму, которая всю жизнь над ним тряслась, потому что его нужно все время смазывать, лечить, и этот человек, которому сейчас уже 20 лет, обнаруживает себя связанным по рукам и ногам, и каждую секунду мама хочет знать, где он и что он делает. И точно так же — непрямолинейно — фильмы, снятые на «Руднике» в этом году, отражают тревогу, растерянность и страх, которые разлиты в обществе.

Есть ли какая-то тенденция, касающаяся тем и сюжетов в этом году?

Если раньше мы замечали много фильмов, посвященных бабушкам и дедушкам, стремлению авторов удержать их, сохранить память о них таким вот способом, то сейчас пришло время пап и мам. Я даже собрала для Большого фестиваля мультфильмов сборник доканимации, который называется «Мой папа, моя мама», потому что очень много фильмов, в которых дети говорят о родителях и даже предъявляют им претензии. Про маму в основном: я скучала, мама работала, мама уезжала. А про папу: ты меня мало любил, ты от нас ушел, где ты? И есть один фильм, который, мне кажется, особенно важно посмотреть сейчас в России: это автобиографическая работа Анны Тайль «Молчание». Тайль рассказывает о том, как после падения Берлинской стены узнала, что ее отец работал в «Штази», и это стало страшным крушением ее мира.

Как всегда, очень много фильмов, связанных с отказом от табу. Это все из серии «я не боюсь сказать», и у этого тренда на открытость, на проговаривание того, о чем не принято было раньше говорить, очень сильный женский голос. В том числе и потому, что сейчас во всем мире стало очень много режиссерок анимационного кино. Если 20 лет назад анимации учились в основном парни, то сейчас — сплошные девчонки. А девочки хотят говорить о том, что их волнует, и поэтому появляется столько фильмов про женские права, женскую телесность. У нас есть тематическая программа «Только для женщин!», где самое сильное кино, на мой взгляд, это словенская «Бабушкина сексуальная жизнь», снятая Уршкой Джукич и Эмили Пиджар. Фильм основан на книге, состоящей из рассказов словенок о том, как была устроена их сексуальная жизнь в 1920–1930-е. Причем там многие женщины из сел, а страна бедная, и сами тексты — страшные! И все это таким нарочито грубым, почти детским рисунком иллюстрируется. Девушки работают с травмой предыдущих поколений, тем более что консервативное общественное мнение никуда, как мы видим, не делось. И конечно, сейчас очень много историй эмиграции, беженства, перемещенных лиц, потому что весь мир сдвинулся. Думаю, в следующем году такие сюжеты неизбежно появятся и у нас. Уже появляются.

Какие еще темы, как вам кажется, актуальны и будут актуальны для российской доканимации?

Российская документальная анимация — явление относительно недавнее, и мы, конечно, опаздываем. Например, фильмы о телесности у нас только-только начинают появляться, до откровенности польских или канадских авторок нашим еще далеко. У нас пока стесняются. Но если говорить о будущем, то в новостной ленте у нас одна-единственная тема, с которой российским режиссерам, если они только интересуются реальностью, предстоит работать еще долго. Сейчас просто они не могут найти язык для ее описания. Но эти фильмы обязательно появятся.

«Бабушкина сексуальная жизнь». Кинотеатр «Иллюзион», 3 ноября, 22.15; кинотеатр «Каро 11 Октябрь», 5 ноября, 20.00

Полное расписание — на сайте фестиваля

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram