Иван Петухов о своих «Сестрах», первом российском постхорроре

В прокат выходят «Сестры» Ивана Петухова. Его героиня Аня (Ирина Старшенбаум) живет с мужем Андреем (Никита Ефремов) в типичной новостройке одного из провинциальных российских городов. Внешне это обыкновенная счастливая семья, но для героини она буквально превратилась в тюрьму, из которой нет выхода: муж запирает ее в квартире после попытки побега и контролирует каждое ее действие. О том, почему в России не снимают постхорроры и имеют ли право мужчины говорить о домашнем насилии, Иван Петухов рассказал Константину Шавловскому.

«Сестры» — первый российский постхоррор. Ощущаешь ли ты себя пионером жанра?

Пожалуй, что да, и это ощущение выросло из моего общения с продюсерами, которым я предлагал запуститься с «Сестрами». Выяснилось, что почти никто не понимал, что это такое. Меня на полном серьезе спрашивали: хоррор — это же как «Кошмар на улице Вязов», да? Я терпеливо рассказывал, что хорроры давно уже не такие, как в восьмидесятые, что постхоррорами называют авторские фильмы ужасов, где серьезные высказывания помещены в рамку жанрового кино, говорил о Джордане Пиле, Ари Астере, Роберте Эггерсе. Правда, это было года три назад, когда я только начинал работать над фильмом,— собственно, первый год и прошел вот в таких беседах.

Может, дело в том, что в советском кино нет традиции фильмов ужасов, кроме «Вия»? Какой тут еще постхоррор, когда у нас и хорроры-то только-только появились?

Авторский хоррор в России не очень заходит, потому что в российском хоррор-кино нет авторов. Все, что снимается,— это глубоко продюсерское кино, построенное на очень надежных ходах, скопированных с западных образцов жанра, притом не самых высоких. Они рассчитаны на нишевую аудиторию, как ни странно, не только российскую, но и международную. И фильмы вроде «Невесты» находят своего зрителя за пределами России, потому что пользуются универсальными хоррор-тропами, добавляя в сюжет какой-то местный колорит. Это все достаточно дешево в производстве и узнаваемо. А авторские эксперименты в российском хорроре, которые можно пересчитать по пальцам, как правило, гораздо менее успешны в прокате, от «Мертвых дочерей» Павла Руминова до недавнего «Побочного эффекта» Леши Казакова. Всерьез можно говорить только о локальных успехах якутского хоррора. Недавний «Иччи» Костаса Марсаана, например, вполне себе авторский хоррор с очень яркой и своеобразной фактурой, со своим лицом.

Постхоррор — это же очень часто еще и слоубёрнеры, где действие почти не развивается, застревает в бытовых диалогах и томительном ожидании развязки. Насколько медленным ты позволил себе быть?

Конечно, мне говорили: слушай, у тебя первый мистический элемент только на 35-й минуте появляется, может быть, как-то немножечко взбодрим первую часть? Но мне удалось это отстоять, потому что важно было задать мир, взаимоотношения, характеры, заставить зрителя полюбить героиню и только потом переходить к мистической части. В «Сестрах» же вся драматургия строится на столкновении реалистического и мистического, и вообще мистический элемент нужен «Сестрам» только для того, чтобы сопоставить его с самым настоящим ужасом, который происходит с женщинами, страдающими от абьюза. Окунать людей сразу в мистический ужас — значило бы сбить реализм этой истории.

А что у тебя было сначала — амбиция снять первый российский постхоррор или желание поговорить о домашнем насилии?

Конечно, я отталкивался от темы и искал тот язык, на котором могу о ней рассказать. Довольно быстро я понял, что это будет хоррор. Но в первом варианте сценария я наполнил историю всеми возможными хоррор-клише, так что это была такая странная комбинация социальной драмы и классического мистического хоррора со скримерами и даже с монстрами. И стало ясно, что все они скорее уводят от темы, чем приближают к ней. Тогда я начал избавляться от них, и в какой-то момент в фильме не осталось ни одного скримера. Вот тогда я понял, что баланс найден и можно снимать.

Откуда возникла история с самосожженными монахинями и почему фильм начинается с угольной анимации? Это признание в любви к «Пожару» Дэвида Линча?

Это поразительная череда совпадений. Саму легенду о сестрах я сначала придумал, а потом уже прочитал все про массовые самосожжения старообрядцев на Руси. А «Пожар» Линча я, к своему стыду, посмотрел уже после того, как анимационная часть была нами придумана. Уголь в этой истории символичен, как и тот же черный снег, который действительно идет периодически в промышленных регионах страны и мира. Но, что и говорить, Линч — это вообще хороший референс в нашем случае. Он придумал, как показывать ужасное без видимого ужаса задолго до того, как это стало модным.

Раз уж возникло слово «референс», спрошу о том, на кого ты ориентировался и что, может быть, смотрел с группой?

Референсов у нас было очень много, от очевидных Астера и Эггерса до «Дороги перемен» Сэма Мендеса или недавнего ремейка «Сцен из супружеской жизни» Бергмана. У оператора Максима Смирнова был свой главный референс, он сказал, что мы должны ориентироваться на «маму!» Аронофски. Но если выбирать какой-то один фильм, который для меня служил главным источником вдохновения,— это «Одержимая» Анджея Жулавски с Изабель Аджани и Сэмом Ниллом, где все напряжение создается очень простыми, бытовыми средствами. И это то, чего мы старались добиться: показать, что привычный мир таит в себе нечто ужасное, и эта жуть — не какие-то пришедшие из другого мира сестры. Она живет в том, что мы каждый день можем держать в руках — как кухонный нож, который, между прочим, является самым популярным орудием убийства в России.

Зачем тебе понадобилась жанровая обертка, почему не говорить о проблеме насилия прямо — как, к примеру, Аскар Узабаев в недавнем «Счастье» ?

Выбор жанра — это просто мой режиссерский выбор. Потому что все, что я читал об этом, мне очень напоминало фильм ужасов. Более того — ничего из придуманного нами в «Сестрах» по уровню ужаса не сравнится с любой написанной от первого лица историей женщины, пострадавшей от домашнего насилия. Мне хотелось бы, чтобы таких фильмов у нас было десять или сто — и чтобы среди них были и драмы, и трагедии, и процедуралы.

Насколько глубоко ты вообще погрузился в проблему домашнего насилия в России?

Судя по цифрам, которые приводятся в исследованиях, все мы в какой-то момент встречались и с агрессорами, и с жертвами. Не могу сказать, что у меня за выбором этой темы стоит какое-то особое личное переживание. Но я, разумеется, читал множество личных историй, а когда начал в это погружаться, такие истории стали всплывать в ближнем окружении. Рассказывают их обычно, понижая голос, потому что в нашем обществе до сих пор считается, что говорить о насилии, особенно о психологическом насилии, совершенном над тобой, стыдно. Поэтому все молчат, а молчание — лучший союзник насилия.

Не боишься, что тебя обвинят в том, что вот, мол, опять мужчины присваивают себе голоса жертв?

Мне кажется, не нужно быть женщиной, чтобы понять, хотя бы в какой-то степени, что переживает женщина в ситуации домашнего насилия. Нужно просто быть человеком, этого вполне достаточно. И если мы при обсуждении таких глобальных проблем начнем делиться на тех, кто имеет и не имеет права о них говорить, то эти проблемы будут решаться еще медленнее. Приемлемость насилия в России — это та бездна, с которой мы стараемся бороться, высвечивая ее вот этим своим маленьким фонариком, и, конечно, она несоизмеримо больше того, что мы можем осветить одним фильмом. И все, что привлекает внимание к этой теме, как показывает практика, может кому-то помочь. Поэтому я не боюсь критики — ни слева, ни справа. Пусть прилетает.

Как в фильме появились Никита Ефремов и Ирина Старшенбаум?

С Ирой мы вместе делали короткометражку «Нет», а спустя год начали обсуждать «Сестер». В какой-то момент стало совершенно очевидно, что это ее роль, и она к ней подошла очень глубоко, прочла много книг и статей, разбирала каждую строчку в сценарии. У нее была такая гиперответственность, потому что она, получается, становилась лицом всех женщин, страдающих от домашнего насилия. И она не могла позволить себе нигде соврать. А Никита появился в проекте позже, мы достаточно долго искали актера на эту роль.

Были отказы?

Да, но не из-за темы, а по причине занятости. У нас вообще очень мало мужчин в категории 30–40 лет, которые могут держать на себе экран в камерном фильме, снятом почти целиком в одном интерьере. Особенно — ярких, харизматичных мужчин, умеющих сыграть ту внутреннюю слабость, которая заставляет проявлять внешнюю силу по отношению к еще более слабому и уязвимому партнеру. А в этом, мне кажется, и есть вся суть домашнего насилия — это всегда компенсация собственной слабости. Никита сыграл эту роль блестяще.

В российском кино, как мне кажется, начал формироваться канон фильмов, снятых в стерильных интерьерах, в которых героям, обычно людям среднего класса, нечем дышать: это и «Здоровый человек» Петра Тодоровского, и «Рядом» Тамары Дондурей, и «Время года зима» Светланы Устиновой. Насколько для тебя было важным поместить своих героев в такую безликую квартиру и изменилось бы что-нибудь, живи твои герои не в новостройке, а, например, в центре Питера или Москвы?

Домашнее насилие происходит как в маленьких хрущевках, так и в огромных пентхаусах в центре Москвы, поэтому сюжетно история бы не поменялась. Но я думаю, что «запертость» героев российского кино в интерьерах, возможно, следствие пандемийных лет, и, кстати, за это время процент домашнего насилия во всем мире увеличился. Женщины оказались запертыми с мужчинами в квартирах, откуда они буквально не могли выйти.

Еще же и потребление алкоголя выросло.

Да, но мы очень хотели уйти от образа пьющего мужчины, бьющего жену, потому что это вредное клише, которое заставляет многих людей отвернуться от проблемы. А над интерьером мы очень скрупулезно работали с художником-постановщиком Марфой Гудковой, специально создавая пространство, которое позволило бы подчеркнуть ощущение безвыходности. Мы, например, построили сужающийся коридор. Там же всего неделя проходит в фильме, и с каждым днем коридор от входной двери до ванной комнаты сужается. Мы его несколько раз перестраивали и сужали постепенно, так что, когда героиня идет по нему в финале, он на 40 сантиметров уже, чем был в первый день. И зритель если не увидит, то почувствует, что там, где раньше Аня проходила свободно, теперь она боком упирается в комод.

Надежда Маркина, которая играет мать героя Никиты Ефремова, кажется, пришла в твой фильм прямиком из «Елены» Звягинцева.

«Елена» — это же тоже в определенном смысле фильм о деструктивной семье, и, взяв на эту роль Надежду, мы, конечно, имели это в виду. Но в «Сестрах» Маркина проходит важный для меня путь от отрицания к принятию. Она оказывается в ситуации, когда на нее вываливается правда, которую любому очень сложно пережить. И в итоге она верит чужому человеку, а не собственному сыну, и в этом и ее трагедия, но и ее какая-то сила, способная разорвать всю эту круговую поруку насилия и лжи. Мне этот образ дорог, потому что нам как обществу тоже в какой-то момент обязательно придется столкнуться с ужасной правдой, и в выборе, который делает Маркина в «Сестрах», есть, как мне кажется, та надежда, которой сегодня так не хватает.

Но в твоем фильме выхода из системы домашнего насилия нет, кроме как физического устранения источника насилия. Это дань жанру или твое концептуальное осмысление проблемы?

Вот я побаиваюсь, если честно, такой трактовки. «Сестры» — это все-таки не социальный ролик, где в финале есть слоган, который все объясняет. В фильме мы показываем, чем все может закончиться в отсутствие цивилизованных способов решения этой проблемы. Да, наша героиня формально избавилась от этого ужаса, который угрожал ей и ее ребенку. Но она все равно осталась в безвыходной ситуации, и это совсем не хеппи-энд. Когда у человека, загнанного в угол, не остается выхода, он может вызвать страшное зло в мир, и последствия для всех будут катастрофическими. Но мы не снимали фильм о том, что насильника исправит только могила, и не верим в это.

В прокате с 24 ноября

---

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram