Алексей Федорченко о возвращении имен и своем взгляде на историю

Новый фильм Алексея Федорченко «Большие змеи Улли-Кале» — мокьюментари о сенсационной находке, дореволюционном киноальманахе, рассказывающем об отношениях России и Северного Кавказа. Девять новелл альманаха сняты в разных жанрах и техниках, а «нашедший» его режиссер в исполнении самого Алексея Федорченко пытается восстановить несохранившиеся эпизоды, задействуя широкий арсенал художественных средств, от реконструкции до театральной постановки и анимации. Это не первое обращение Алексея Федорченко к редкому для российского кино жанру: за свой дебют «Первые на Луне» в 2005 году он получил приз в Венеции. И в игровом, и в документальном кино Федорченко исследует работу памяти, возвращает к жизни забытые и малоизвестные эпизоды прошлого — от культуры марийцев до истории Свердловской киностудии. О своих отношениях с историей, деколониальном кинематографе и сказках о репрессированных ученых Алексей Федорченко рассказал Константину Шавловскому.

Мокьюментари — это жанр альтернативной истории, часто шутливый. Но в «Первых на Луне» и в «Больших змеях Улли-Кале» ты совсем не шутишь. Как и почему ты используешь этот метод для работы с историческим материалом?

Я уважительно отношусь к истории и думаю, что это не тот материал, над которым надо смеяться. И мне совсем не нравится название «мокьюментари», я с ним всячески борюсь. Я уверен, что работаю в своем собственном жанре, который называю «доксказка». Мы берем поразительные исторические факты, их сумма оказывается настолько непривычна зрителю, что кино смотрится как фэнтези, как сказка. Хотя все факты, допустим, в тех же «Змеях» на 95% — реальные. Удивительны они и каждый по отдельности, но все вместе превращают историю в настоящую феерию. Чем она и является на самом деле.

Но ведь «Первые на Луне» устроены не так?

Главная выдумка в «Первых на Луне» — факт путешествия советских космонавтов на Луну в 1930-е, а все остальное более или менее достоверно. Эскизы лунного модуля я, например, взял у конструктора 1920-х годов, и вся история ракетостроения — это реальные факты, которые смотрятся сейчас как придуманные.

Что движет тобой в такой почти маниакальной страсти к собирательству этих неизвестных фактов?

Это интересное занятие. Я занимаюсь вот таким странным делом: работаю с первоисточниками и выкапываю то, что мало кто знает в мире и у нас в стране. Конечно, я это потом художественно осмысляю. Но вообще-то в последнее время я кино воспринимаю скорее как хобби, а основной своей работой считаю работу с книгами. Я собираю большую коллекцию книг репрессированных авторов и стараюсь узнать про них все.

Как ты к этому пришел?

Я всю жизнь жил в библиотеках. Огромная библиотека была у деда, у родителей была библиотека, у меня тоже. И не так давно, когда мне 50 лет исполнилось, я решил чем-то таким в удовольствие заняться, новым. И решил собрать библиотеку, где каждая книга — это судьба человека. Совершенно случайно мне попалась книга одного расстрелянного члена Еврейского антифашистского комитета, и я сначала стал заниматься его делом, потом теми, кто был расстрелян в последние годы Сталина, потом стал искать их книги — и так постепенно увлекся и размахнулся. И столкнулся, кстати, с тем, что когда книга одна и ты нашел материал об авторе, о том, как он жил и умер, выяснил, кому посвящен автограф, при каких обстоятельствах был написан, то боль утраты этого человека — запредельная. Когда таких книг полка — пафос потери снижается. А когда это много шкафов, все превращается в статистику. Я вот до сих пор не могу придумать, как все это можно было бы художественно обобщить, весь объем этого ужаса. И мы с моим соавтором Лидой Канашовой стали делать сначала рассказы, а потом сказки про этих людей. Такой странный жанр: сказки о репрессированных ученых. Сейчас у нас написано около полусотни рассказов, и когда-нибудь, надеюсь, мы их опубликуем.

А сказочность откуда?

Мы изучаем человека, изучаем время, изучаем его работы, находим какой-то факт, который нас бередит, и на основании этого факта делаем маленький рассказик. Причем пишем в разных жанрах, от собственно сказки до микропьесок и даже стихотворений. Все они очень разными получаются, потому что каждый человек — а это же очень разные люди и в основном ученые — шепчет свой жанр. Среди них есть, например, специалист по землетрясениям, по вечной мерзлоте, по каким-то особым видам пауков, исследователь северных льдов или инженер трамвайных путей. Такие книги редко в нашей жизни появляются, а тут одна за другой, одна за другой они стали ко мне приходить.

Насколько ты видишь в возвращении имен, событий, контекстов и памяти о них — про это же почти и все твои фильмы — миссию, или это просто страсть коллекционера?

Смотри, я сейчас делаю новый фильм под рабочим названием «Колбаса Митрофана Аксенова». Однажды на книжном аукционе я увидел книгу «Смерти нет» Митрофана Аксенова, про которого я ничего не знал, но интуитивно понял, что это что-то странное. Оказалось, что это русский философ, который сформулировал теорию времени как четвертого измерения, один из постулатов, который лег в теорию относительности Эйнштейна—Минковского. В Википедии одни знаки вопроса: где родился, когда родился, кем работал. Меня это задело, я удивился, что так мы относимся к своим великим людям. В течение года нам удалось собрать биографию Митрофана Аксенова, это должен был быть такой библиографический детектив. Но после 24 февраля все наши украинские командировки сорвались, а жил он там — в Харькове и в Житомирской области. Я старался вернуть этого человека, чтобы он занял то место, которое достоин занимать. А миссия — ну, наверное, существует, но я о ней не думаю и мне, если честно, неинтересно об этом думать.

Как ты считаешь, можно ли, высветив неизвестное прошлое, как-то изменить будущее и на него повлиять?

Да, но, увы, не так, как это делает пропаганда. У меня получается вот такие фильмы снимать. И если уж говорить про какую-то миссию, то я считаю, что занимаюсь борьбой с мракобесием.

Когда смотришь «Больших змей Улли-Кале», иногда кажется, что это экранизация по мотивам Хармса — все эти истории с цилиндром Гоголя, Пушкиным-шайтаном, Лермонтовым-задирой. Что для тебя стоит за этими анекдотами про классиков?

Реальные факты. Я просто старался найти какие-то истории, которые никто до меня не трогал и не знал. Они выглядят странными, потому что мы сравниваем их с нашими представлениями, с тем, что нам известно. Так что это не «пост-Хармс», а «пред-Хармс» — реальные истории, прочитав которые, Хармс мог бы написать свои. Ну и это же все штампы: первое, что приходит в голову про Кавказ,— это Лермонтов и Толстой, первое, что приходит в голову про Лермонтова и Толстого, Пушкина и Гоголя,— это Хармс. Я же во многом опирался на взгляд кавказских авторов на Россию, на странную, большую и нелепую страну, которая находится рядом. Нелепую с точки зрения кавказских народов. Большую, грозную, чужую, и все там так по-другому.

Когда ты говоришь об истории Кавказа или о финно-угорских народах, ты ловишь себя на том, что, воскрешая этих людей и события на экране, ты при этом как бы повторно колонизируешь, присваиваешь их историю?

Я, конечно, себе присваиваю все истории, которые я встречаю, и я этим живу. Кстати, марийский народ, посмотрев фильм «Небесные жены…», разделился на два лагеря: половина фильмом восхищались, а половина — проклинали и обещали наслать своих колдунов.

За что?

За то, что я эротизировал марийских женщин. Я говорю: ну давайте мы встретимся с колдунами, ничего страшного. Но я уверен, что такой фильм мариец бы не снял. Нужно не только широкое знание, но и некоторое отстранение. Поэтому я совершенно спокойно отношусь к тому, что приезжаю на Кавказ и снимаю там фильм. А в моем новом документальном фильме «Лета и Мнемозина» есть новелла, снятая в мечети «Сердце Чечни» в Грозном. Как вот говорят «попробуйте в мечети» — ну я пошел в мечеть и снял. Истории нужен добрый сторонний взгляд.

Добрый взгляд — это какой?

Я стараюсь снимать так, чтобы рассказать правдивую историю, так, чтобы герой фильма (человек или целый народ) не обиделся.

Ты едва ли не единственный режиссер, кто без обличительного пафоса, но очень последовательно работает с травмой российского колониализма. Как ты думаешь, почему за время, прошедшее после распада СССР, у нас практически не появилось своего деколониального кино?

Потому что наше кино основано на советских штампах. Я в своих фильмах беру заштампованные темы и стараюсь их разломать. Вот как я попытался сделать кино о войне, где уже, кажется, нового слова сказать невозможно,— и появилась «Война Анны». Мое кино появляется вопреки общей позиции: мы берем этнографическое кино — и делаем свое, берем русский авангард — и делаем свое. На любую тему можно с десяток фильмов сделать новых, непохожих на другие. Просто все пытаются понравиться зрителям, поэтому повторяют одно и то же, а это беда и смерть кино. Кино, сделанное таким образом, разрушает кинематограф. И, если смотреть дальше, не только кинематограф.

Как и почему история превращается в опасный миф и можно ли с помощью возвращения имен, публикации документов, свидетельств как-то ее расколдовать, чтобы наконец отпустить?

Когда есть задача использовать историю в корыстных интересах, например для сохранения власти,— то как ты ее отпустишь? Потому мы и должны проводить работу памяти и сохранять новые первоисточники, должны быть таким передаточным звеном в будущее, что-то делать, на основании чего историки будущего будут изучать эти события дальше.

Твой документальный проект «Лета и Мнемозина» — он об этом?

Он буквально о памяти и беспамятстве. О том, как люди забывают свою историю, как по-другому на нее смотрят. Это фильм-альманах, я начал снимать его восемь лет назад, и он все время разрастается. Сейчас я закончил одну из последних новелл, которая называется «Марк Соскин, Марк Соскин и „Бессмертный полк"». Я ездил в Брест и снял фильм о первом пленном Великой Отечественной войны — это человек, который попал в плен в самый первый день. О его удивительной судьбе и о том, как на его судьбу смотрят сейчас.

А могла бы тебя заинтересовать история, которая происходит здесь и сейчас?

Я занимаюсь историей именно потому, что реальности слишком много и она скучная. Настолько эта реальность обрыдла — и в новостях, и в сериалах, она превратилась в некое мыло, массу, в какой-то кефир. И если я буду делать фильм о сегодняшнем дне, я просто буду размазывать этот кефир дальше. Вот даже документальное кино меня интересовало всегда, но и в своих документальных фильмах я исследую отношение людей к своей истории. Память и беспамятство. О сегодняшнем дне я планирую снять фильм лет через 30 — до этого все года расписаны другими историями.

«Большие змеи Улли-Кале». Кинотеатр «Художественный», 3 декабря, 20.30

Показ состоится в рамках кинофестиваля «Зимний»