Кого по праву должны считать агрессором

90 лет назад, в марте 1933 года, по предложению СССР на высоком международном уровне началось обсуждение вопроса о том, что считать военной агрессией и какую страну — агрессором; принятие советского проекта декларации позволило бы Лиге наций быстро и безоговорочно осуждать и наказывать санкциями совершившие акты агрессии государства, и это должно было уменьшить вероятность постоянно ожидавшегося в Кремле внезапного нападения недружественных стран.

«Латышей купить (и запугать)»

Вскоре после окончания советской эпохи, когда документы высших органов власти СССР стали в большей или меньшей степени доступны для изучения, сотрудница архива, рассказывавшая исследователям — историкам и журналистам — об этих огромных массивах дел, гордо сказала нам:

«Центральный комитет партии занимался абсолютно всеми вопросами жизни СССР».

И это не было просто красивой фразой. Ознакомление с делами показывало, что на Старой площади и в Кремле получали информацию даже о малозаметных изменениях в ситуации в любой местности или отрасли хозяйства. Но, как свидетельствовали архивные документы, среди вопросов, рассматривавшихся высшим органом политической власти страны — Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б)-КПСС, ведущее место всегда занимали вопросы укрепления обороны, армии и военной промышленности.

Особенно заметна эта тенденция была в 1920–1930-х годах.

Судя по документам, несмотря на окончание Гражданской войны, высшее руководство страны действовало исходя из того, что советское государство находится в кольце врагов. А состояние собственных вооруженных сил оставляет желать много лучшего.

На Камчатке и на территории советской — северной — части Сахалина, по сути, хозяйничали японцы. И противопоставить им сколько-нибудь значительные военно-морские и сухопутные силы удалось далеко не сразу. На западе страны постоянным раздражителем оставалась Польша, откуда регулярно поступала информация о планах будущей войны с восточным соседом. Немало беспокойства доставляли и прибалтийские республики, и Румыния. Поэтому 18 октября 1923 года на заседании Политбюро, где рассматривались намерения этих стран и отношения с ними, генеральный секретарь ЦК РКП(б) И. В. Сталин набросал следующий черновик плана действий:

«Я думаю, что лучше отказаться от зондировки поляков и приняться за зондировку латышей. Латышей можно запугать, припереть к стене и пр. С поляками этого не сделать.

Поляков надо изолировать, с ними придется биться.

Ни черта мы у них не выведаем, только раскроем свои карты… Поляков изолировать. Латышей купить (и запугать). Румынию купить. А с поляками подождать».

Покупали руководителей сопредельных стран самыми разнообразными способами, главным из которых было совершение советских экспортно-импортных операций через структуры, близкие к министрам и другим влиятельным политикам. И самым успешным примером такого рода в 1920-х годах считалась Эстония.

Купить выгодой пытались и других, числившихся менее опасными соседей: Финляндию и Норвегию. Норвежцам, к примеру, предоставляли беспрецедентные льготы по добыче морского зверя. Особые отношения пытались, пусть и не всегда успешно, установить и с южными соседями (см. «А какой козырь давала в руки история»).

Одновременно прикладывались огромные усилия для производства новейших видов вооружения той поры: самолетов, танков, химического оружия. Строилась основа военных производств — тяжелая промышленность, закупались образцы и технологии изготовления боевой техники. А если их отказывались продавать, чертежи и образцы покупались у работников фирм или просто похищались советской разведкой (см. «Материалы мною были приобретены за бесценок»).

Но как бы дешево ни удавалось приобрести отдельные образцы, создание тяжелой и военной промышленности требовало огромных закупок за границей и соответствующих затрат остродефицитной валюты. И для ее приобретения отправляли на экспорт сырье и сельхозпродукцию, для чего жестко проводились хлебозаготовки, временами приводившие к голоду. Особенно сложная ситуация сложилась в начале 1930-х годов, во время мирового экономического кризиса.

Поэтому нужно было найти способ дополнительной защиты от внешней угрозы, не требующий гигантских затрат. И его, казалось бы, удалось нащупать в 1932 году.

«Осуществлены без объявления войны»

В ходе переговоров о заключении пактов о ненападении со странами, продолжавшими представлять угрозу,— прежде всего с Польшей и Японией — советские представители обнаружили, что оппоненты довольно нервно реагируют на слово «агрессия» в подготовительных документах. Поляки обставляли включение в договор запрета на агрессивные действия или их поддержку разнообразными условиями. А японцы, хотя в их печати регулярно появлялись призывы к нападению на СССР, утверждали, что отсутствие у них агрессивных намерений делает пакт с упоминанием о запрете агрессии излишним.

Реакцию других стран в апреле 1932 года проверил народный комиссар по иностранным делам СССР М. М. Литвинов, возглавлявший советскую делегацию на заседании Генеральной комиссии Конференции по сокращению и ограничению вооружений в Женеве. Получить для своей страны клеймо «агрессор», судя по всему, желающих не находилось.

Тогда советский нарком сделал следующий шаг. 12 апреля 1932 года, выступая на заседании Генеральной комиссии, он сказал:

«Чем сильнее военная мощь государства, государства империалистического, тем большую опасность она представляет, тем больше ее возможная агрессивность».

Затем он объявил, что хотя Красная армия и очень большая, но никаких агрессивных действий не предпринимает и предпринимать не будет:

«Ибо Советское государство не преследует и по самой своей природе не может преследовать никаких империалистических целей, не стремится к завоеванию новых территорий и колоний, не ищет мандатов над чужими территориями, не посылало и не посылает своих войск на чужие территории для защиты своих граждан или так называемых национальных интересов».

А затем, говоря о защите от агрессии, М. М. Литвинов задал интересный вопрос:

«Как найти критерии для определения "степени безопасности против внешней агрессии"?»

Но ни критерия степени безопасности от агрессии, ни четкого определения самого понятия агрессии не существовало. И советские дипломаты начали их разрабатывать. Своего рода черновой вариант появился в договоре о ненападении с Польшей, который удалось подписать в Москве 25 июля 1932 года. В статье о взаимном отказе от агрессивных действий указывалось:

«Действием, противоречащим обязательствам настоящей статьи, будет признан всякий акт насилия, нарушающий целость и неприкосновенность территории или политическую независимость другой договаривающейся стороны, даже если бы эти действия были осуществлены без объявления войны и с избежанием всех ее возможных проявлений».

Эффективность выбранного пути доказала и происшедшая в начале 1933 года история с советской нотой японскому правительству, где содержалось упоминание об агрессивном государстве. Хозяйничавшие в китайской Маньчжурии японцы сочли себя оскорбленными, и 20 января 1933 года в ходе беседы с заместителем наркома по иностранным делам СССР Л. М. Караханом японский посол в Москве Тамекити Ота сказал:

«Я сегодня получил пространную телеграмму, в которой японское правительство просит обратить внимание Советского правительства на ту фразу советской ноты, где говорится об агрессивном государстве.

Это выражение советской ноты японское правительство считает оскорбительным для себя и просит эту фразу как-нибудь исключить из ноты».

Тем временем «Проект декларации относительно определения агрессии» был подготовлен, и нарком М. М. Литвинов представил его 6 февраля 1933 года на очередном заседании Генеральной комиссии в Женеве:

«Мы знаем из опыта прошлого, что оправданием агрессии служили многочисленные и весьма разнообразные обстоятельства, как, например, стремление к эксплуатации естественных богатств какой-либо территории, нарушение какого-либо международного соглашения, мероприятия какого-либо государства, затрагивающие материальные интересы другого государства, защита собственных граждан, добровольно поехавших на собственный риск и страх в какую-либо другую страну, нарушение ранее приобретенных привилегий каким-либо государством, возникновение революции или беспорядков в какой-либо стране и т. д.

Подобные оправдания нападения имели место не в средние века, не в прошлых столетиях, а в самое последнее время».

Сказал нарком и о новшествах в оправданиях агрессии:

«Эта практика обогатилась новыми теориями. Существует теперь склонность оправдывать нападение действительным или мнимым внутренним хаотическим состоянием другого государства, размерами капиталовложений или вообще особыми интересами в чужом государстве, отрицанием характера государства за той или иной страной, стратегическими соображениями, желанием продвинуть линию собственной обороны далеко за пределы собственного государства. Существует и теория оправдания войны необходимостью обеспечения мира».

М. М. Литвинов утверждал, что эта тенденция крайне опасна:

«Если подобные теории получат распространение и будут учитываться международными судьями, т. е. членами соответствующего международного трибунала, то можно с уверенностью заранее сказать, что ни при одном вооруженном конфликте не окажется агрессора, что будут только взаимонападающие или взаимообороняющиеся стороны или — что еще хуже — обороняющаяся сторона будет признаваться нападающей, и наоборот».

«Не могут служить оправданием нападения»

В самом проекте декларации, представленном наркомом М. М. Литвиновым, устанавливались критерии, позволяющие считать одну из воюющих сторон агрессором:

«Нападающей стороной в международном конфликте будет считаться государство, совершившее первым одно из следующих действий:

а) которое объявило войну другому государству;

б) вооруженные силы которого хотя бы и без объявления войны вторглись на территорию другого государства;

в) сухопутные, морские или воздушные силы которого обстреляли территорию другого государства или сознательно атаковали его морские или воздушные суда;

г) сухопутные, морские или воздушные силы которого были высажены или введены в пределы другого государства без разрешения правительства последнего или нарушили условия такового разрешения, в частности в отношении времени или расширения районов пребывания;

д) установило морскую блокаду берегов или портов другого государства».

Устанавливались в проекте и категорически неприемлемые причины для нападения:

«Никакие соображения политического, стратегического и экономического порядка, включая стремление к эксплуатации на территории атакуемого государства естественных богатств или к получению всякого рода иных выгод или привилегий, ни ссылка на значительные размеры вложенного капитала или на другие особые интересы в той или иной стране, ни отрицание за ней признаков ее государственной организации — не могут служить оправданием нападения».

Приводился и более конкретизированный список:

«Не могут служить оправданием нападения:

А. Внутреннее положение какого-либо государства, как например:

а) политическая, экономическая или культурная отсталость какого-либо народа;

б) мнимые недостатки администрации;

в) возможная опасность жизни или имуществу иностранцев;

г) революционное или контрреволюционное движение, гражданская война, беспорядки или забастовки;

д) установление или сохранение в каком-либо государстве того или иного политического, экономического или социального режима.

Б. Никакие действия, законы и распоряжения какого-либо государства, как например:

а) нарушение международных договоров;

б) нарушение торговых, концессионных или иных экономических прав и интересов государства или его граждан;

в) разрыв дипломатических или экономических отношений;

г) экономический или финансовый бойкот;

д) отказ от уплаты долгов;

е) недопущение или ограничение иммиграции или изменение режима иностранцев;

ж) нарушение привилегий официальных представителей другого государства;

з) отказ в пропуске вооруженных сил на территорию третьего государства;

и) религиозные или антирелигиозные мероприятия;

к) пограничные инциденты».

М. М. Литвинов тогда же, выступая 6 февраля 1933 года, заметил, что советский проект вызовет массу возражений:

«Я могу предвидеть все те возражения и замечания, какие будут сделаны по поводу нашего документа экспертами и юристами, которые вновь будут указывать на невозможность абсолютно точного определения агрессии и на возможность случаев, которые нами не предусмотрены, а главное, на затруднительность установления первого виновника нападения при сосредоточении вооруженных сил по обе стороны какой-либо границы. На это я могу теперь же ответить: к абсолютно точным определениям мы не стремились, ибо таковые вряд ли возможны и мыслимы, а глазное, что в огромном большинстве, если не во всех известных нам из истории случаях вооруженных конфликтов, установление таких фактов, как: которая сторона первая объявила войну или первая совершила фактический акт агрессии — никаких затруднений не составляло бы и спорить приходилось лишь о том, насколько законны те причины и оправдания, которыми эти агрессии прикрывались».

Его прогноз оказался верным, но всех последствий выдвижения проекта советский нарком не предусмотрел.

«Лучше от выступления воздержаться»

4 марта 1933 года, как сообщал в Москву член советской делегации, полномочный представитель СССР во Франции В. С. Довгалевский, в Женеве началось обсуждение советского «Проекта декларации относительно определения агрессии». Но одни делегации предлагали обсудить его в связке со своими предложениями, а глава германской делегации Рудольф Надольный «в последовавшем выступлении отозвался очень холодно об определении агрессора».

В. С. Довгалевский настаивал на обстоятельном рассмотрении вопроса:

«…1) чтобы декларация приняла характер не европейский, а универсальный и 2) чтобы обсуждение ее происходило самостоятельно, без связи с какими-либо другими предложениями».

Но в заседаниях был объявлен перерыв, а затем вопрос об определении агрессии, как говорится, просто заболтали и похоронили. В Генеральной комиссии, как отмечал М. М. Литвинов, «предложение имеет весьма мало шансов на скорое принятие».

Однако гарантия от нападения с сопредельных территорий, пусть и не очень прочная, была слишком ценна для обороны Советского Союза, и руководители страны решили использовать ее несколько в иной форме. СССР начал заключать с группами стран «Конвенции об определении агрессии». Первая из них — с Эстонией, Латвией, Польшей, Румынией, Турцией, Персией и Афганистаном — была подписана в Лондоне 3 июля 1933 года. На следующий день, по сути, к конвенции присоединились Чехословакия и Югославия, а потом Литва и Финляндия.

Казалось бы, хороший, хотя и не идеальный результат достигнут.

Но уже в 1935 году возникла серьезная проблема. Итальянские войска вторглись в Абиссинию (Эфиопию), и в Совете Лиги наций задумались о том, как поступить в сложившейся ситуации. Проблема заключалась в том, что Италия являлась для СССР важным экономическим партнером. Закупая советское сырье, итальянская сторона в ответ поставляла технику, включая боевые корабли. И 4 октября 1935 года М. М. Литвинов докладывал И. В Сталину:

«Потемкин (полномочный представитель СССР во Франции.— "История") просит дать ему срочный ответ для его ориентировки на завтрашнем заседании Совета на следующие вопросы:

1. Должен ли он по своей инициативе констатировать или согласиться на констатацию наличия достаточных оснований для признания агрессии и установления нападающей стороны.

2. Нужно ли ему напомнить в Совете о нашем определении агрессии.

3. Считаем ли мы возможным уже сейчас признать Италию нападающей стороной.

4. Наступил ли момент для предоставления Совету или Ассамблее решить о наличии агрессии, об установлении агрессора…»

Нарком предлагал дать В. П. Потемкину следующий ответ:

«По своей инициативе ни одного из поставленных Вами вопросов в Совете не подымайте. Дайте во всяком случае выступить сперва по крайней мере Англии и Франции, как наиболее заинтересованным сторонам. В процессе обсуждения, если явится надобность выступить, согласитесь с теми, которые признают наличие агрессии, а нападающей стороной Италию… Лучше от выступления воздержаться.

Ни в коем случае не заостряйте выступления.

Можете выразить сожаление об отсутствии принятого Лигой наций определения агрессии и отметить, что, согласно нашему определению, агрессия имеется со стороны Италии, перешедшей своими войсками абиссинскую границу».

Но Политбюро в тот же день решило вопрос иначе:

«В случае постановки рекомендаций на голосование от голосования воздержаться, мотивируя отрицательным отношением к рекомендациям империалистического характера и нежеланием в то же время отрицательным вотумом мешать возможному мирному разрешению конфликта».

Экономические санкции против агрессора в Москве решили поддержать только «при условии применения их остальными членами Лиги».

А самые настоящие проблемы советскому руководству борьба за определение агрессии принесла в 1939 году, после начала советско-финской войны (см. «Обезьяний блицкриг»). О советском определении агрессии за пределами СССР вспомнили все и сразу. К примеру, финский делегат Эйно Рудольф Холсти, выступая на заседании Лиги наций в Женеве 11 декабря 1939 года, в качестве главного аргумента использовал цитаты из речей М. М. Литвинова, произнесенных с той же трибуны:

«Для защитников мира настала пора назвать вещи своими именами и агрессоров назвать агрессорами, независимо от того, как они замаскированы. Никакой международный принцип не оправдывает агрессии, военного вмешательства, вторжения в другую страну или нарушения международных соглашений».

Выступление имело поразительный эффект и способствовало введению Соединенными Штатами «морального эмбарго» против СССР. Словом, хотели как лучше, а получилось то, что получилось.

Евгений Жирнов