Как бездомность стала главной характеристикой современного горожанина

Можно ли преодолеть бездомность, всегда сопутствующую современному городскому человеку, даже если ему кажется, что дом у него есть? Иван Давыдов размышляет над тем, почему современные дома не такие, как были раньше, и что на самом деле делает их домами.

Как рассказывал нам еще Борхес, историй всего четыре. И одна — как раз про возвращение домой. Преодолевая сопротивление киклопов и нимф, стремящихся странника завлечь на свои острова. Теряя попутно друзей, которые стали свиньями. Все, кстати, и теперь реалистично: не надо быть Одиссеем, чтобы такое пережить. Не нужно ни корабля с легкими веслами, ни особых взаимоотношений с богами. Достаточно просто ночью выйти на воздух из бара, где остались киклопы, нимфы, ну и свиньи эти.

Все понятно, кроме слова «дом». Хотя в программе для вызова такси так ведь и записано — «дом». В первом приближении может сойти за приемлемое определение: дом — это место, куда отвезет колесничий, даже если сам ты дорогу не покажешь. Но, кажется, этого все-таки мало.

Сам дом — типовая бетонная коробка, разросшийся муравейник, ничем не отличимый от прочих. Про это — наша местная «Одиссея», «Ирония судьбы», беда, которая совсем скоро на отечество обрушится (Новый год ведь, и некуда сыну человеческому спрятаться от Ипполита, Нади и Жени). Древним пластическим грекам, кстати, повезло больше: их Ипполита, сына Тесея, погубил бог Посейдон. Наш бессмертен.

Можно ли полюбить типовую бетонную коробку? Но даже если дом — коттедж в элитном поселке, он все равно похож на все прочие дома во всех остальных элитных поселках. Отдельная, наверное, история — с небожителями, для которых дома строят модные архитекторы. Но, руку на сердце положа, их ведь просто жалко: в таких домах (болтают злопыхатели) и шубохранилища есть, и даже комнаты для грязи. Иногда — и вовсе аквадискотеки. Но так все эти дома выглядят обычно, что жить в них и тем более любить их могут только люди с ампутированным чувством вкуса. А мы-то с вами не такие, мы — возвышенные. И в этом смысле бетонная коробка предпочтительнее — она как раз в силу тотальной безликости никаких чувств оскорбить не может.

Любовь, однако, требует искать особости, и тут с домами можно как с людьми — переключиться с внешности на внутреннее содержание. Когда я был мал, я не понимал, наверное, но чувствовал, почему мой дом — именно мой. Потому что там, внутри, мои вещи. Особенные как раз, такие, каких больше нет ни у кого. Среди обычных — исключительные. Набор пластмассовых стаканчиков с картинками из «Ну, погоди!», например, который любимая тетя привезла из Москвы. «Незнайка на Луне» с аляповатыми иллюстрациями — такой книжки тоже ни у кого из друзей не было. Солдатик из какой-то особенно твердой пластмассы, приехавший чуть ли не из ГДР, то есть вообще из мира иного. Ну и так далее, хотя какое там «далее» — исчерпывающий список сокровищ вышел бы коротким.

В то примерно время, когда философ Бодрийяр задумался об экономике потребления и сочинил «Систему вещей», советские люди поверили, что выживание внутри людоедского государства — уже не главная из их задач, и начали свой робкий путь в сторону потребительства. Бодрийяр клеймил капиталистов — мерзавцы эти, представляете себе, товары выпускают с тем расчетом, чтобы они быстро ломались, вынуждая человека покупать новую вещь как раз тогда, когда старая выйдет из моды. К счастью для философа, книга его в СССР издана не была — иначе он услышал бы в свой адрес много всего обидного.

Любая импортная вещь была объектом вожделения, и если уж получалось ее достать (интересно, кстати, как изменился смысл слова «достать»; достать кроссовки теперь можно из шкафа, но уж никак не по блату), то берегли ее по-настоящему, не задумываясь о том, на что рассчитывали коварные капиталистические производители. Но и здешние вещи тоже ценились: нищета создавала особость. Особость создавала любовь. Типовой дом наполнялся уникальной добычей и делался родным. Стенка — это, между прочим, молодежь, не маленькая стена, а набор уродливых шкафов, в идеале — из Югославии или Румынии. Книги в стенке или хрусталь. Ну и так далее — вплоть до фантиков от съеденных в новогоднюю ночь конфет. Любимое тянет к себе, и в дом хочется возвращаться. Нищий человек знает, где его дом.

Эта схема сломалась, когда нищета ушла. Не в том, конечно, смысле, что все вдруг стали богатыми. Нет, скорее, наоборот — многие стали бедными, но вещи перестали быть редкостью и чудом. Экономика потребления сделалась и нашей реальностью тоже. Типовые дома постепенно начали заполняться типовыми вещами. Особость скрылась. Лично у меня это все совпало и со взрослением еще — переезд в столицу, мир съемных квартир, чужих заведомо. Место для ночлега, хранящее не твою память, не твои вещи, не твои запахи, по-настоящему, всерьез домом не обзовешь.

Хозяева опасливо смотрели на пришлых дикарей, пряча по карманам наличные доллары, от дикарей же и полученные. Помню, одна такая хозяйка, милая старушка, спросила меня, плохо скрывая ужас, не планирую ли я жечь в ее квартире костры из паркета. Откровенно говоря, я не планировал, но тут почему-то захотелось. Впрочем, так и не собрался. Может, зря.

Собственное жилье — предел мечтаний для многих. Ради него идут на все. В ипотечное рабство, допустим, продаются. Но тут мы упираемся в то как раз, с чего начали: типовая квартира в типовой многоэтажке, забитая типовыми вещами,— дом очень условный. Выходит Одиссей, покачиваясь, из бара, нажимает кнопку «дом» в программе для вызова такси и вспоминает, что нет у него настоящего дома. Когда-то, может, был, тот, где бабушка, салфетки на телевизоре и в шкафу — любимая чашка со щербатым краем. Однако в те края никакие такси не ездят. Бездомность — ключевая характеристика современного городского человека. В некотором смысле он всегда — лицо без определенного места жительства, ввиду как раз полного отсутствия определенности. Определенность ведь тоже, как любовь, создается особостью. А где ж ее взять и куда нам, Одиссей, плыть?

Специфика момента — вынужденная бездомность для многих, познающих теперь на практике то, о чем прежде доводилось только читать у Поплавского. Или у Георгия Иванова. Или у Довлатова — Довлатова-то уж точно все читали. Эмиграция — бездомность в квадрате.

Кстати, думаю, мода на барахолки, коллекционирование хоть чего-нибудь, страсть к старинным чашечкам, блюдцам и рюмочкам растет как раз из желания построить свой, настоящий, особенный дом. То есть собственно дом. Не без привкуса обреченности — это ведь все чужое, чужой прадедушка из твоей красивой стопки принимал порцию водочки перед обедом, и чужая прабабушка эту водочку на неведомых травах настаивала. Суррогаты какие-то получаются. Или, как сказал бы философ Бодрийяр, симулякры.

Бездомный человек, окруженный вещами, лишенными особости, и сам бы, пожалуй, исчез. Но есть все-таки спасение. Есть другие. Еще один француз, философ тоже, врал нам, будто ад — это другие. А я вам скажу: дом — это другие. Другие, которые свои. Свои люди и свои звери. Вот они — точно особенные, и ты ведь их любишь, не задумываясь о том, что такое любовь. Незачем задумываться, она просто есть и все.

Они тебя тоже, кстати, любят. Люди — если повезет, звери — наверняка. В общем, держитесь за своих. Дом там, где они. Есть еще, конечно, шанс, что благодаря успехам импортозамещения самые обыкновенные вещи опять станут уникальными и мы заново обучимся их любить. Но тут все-таки лотерея, можем и не дотянуть до такого счастья. А люди и звери наши — точно рядом.

И короткая история про особость в качестве постскриптума. Немецкий философ Шопенгауэр наблюдал однажды за котом, который весело играл у него под окнами. И написал немецкий философ, озабоченный идеей вечного возвращения (никуда нам от темы возвращения сегодня не деться, историй всего четыре), примерно следующее: вот, написал, лет через двести другой человек будет смотреть на этот двор. А кот — кот перед ним будет играться тот же.

Великий был мыслитель. Классик. Но, кажется, дурак.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram