Церемония открытия парижской Олимпиады прошла на воде и под водой

В пятницу вечером Париж принял церемонию открытия летней Олимпиады, которая корреспонденту «Ъ» Алексею Доспехову запомнится прежде всего обилием воды. Вода была везде. Она текла в превратившейся фактически в главную сцену спектакля Сене. Она лилась с парижского неба. А еще водой — уже в переносном смысле — до предела был насыщен сценарий спектакля, полный всяких очевидных клише, олимпийских и культурных. Правда, эффектность этого набора и особенно концовки церемонии, видимо, компенсировала мучения тех, кто провел под дождем несколько часов.

С этой церемонией все было непросто. И те, кто считал, что, сумев прибрести билет на нее, попасть в число трех сотен тысяч счастливчиков, которым доведется увидеть самое необычное и амбициозное зрелище в истории Олимпиад, уже преодолели сложнейшее из препятствий, а дальше все будет гладко и приятно, жестоко ошибались. Впереди маячила куча страданий. Надо было придумать, как одеться, потому что в только что жарком Париже вдруг похолодало, небо с утра затянуло тучами и пошел дождь — то слегка моросящий, то прибавляющий в мощи, но постоянный, почти без пауз.

Надо было понять, как добраться до центра, так как некоторые линии метро закрыли. И да, надо было уже с билетом на руках отстоять примерно час в длиннющей очереди к точке пропуска к берегу Сены в твоем секторе. А уже там, на месте, выплеснув эмоции и расслабившись, ломать голову над тем, как эту церемонию смотреть-то. Виден же маленький кусочек, а, чтобы охватить все это точно грандиозное хотя бы в смысле масштаба зрелище, которое сконструировал более или менее в глубокой тайне не знающий страха перед неизвестным режиссер Тома Жолли, придется все равно искать глазами экран с видеотрансляцией. И не лучше было бы остаться дома у телевизора?

Но в разгар приступа сомнений на установленных на Трокадеро, которую сделали, как все не напрасно предполагали, финальной локацией растянувшейся на полдюжины километров церемонии, уже устраивались в креслах президент Международного олимпийского комитета Томас Бах и президент Франции Эмманюэль Макрон, гремел взрыв под Аустерлицким мостом, стартовой точкой водного парада, раскрашивая его в цвета французского триколора, на экране показывали завязку детективного сюжета: олимпийский факел, упущенный Зинедином Зиданом, достается какому-то типу в маске (надо полагать, железной), и возникало понимание, что отступать-то уже некуда — надо наслаждаться тем, что есть.

Скажем, разглядывая суда для делегаций, их внешний вид, подмечая слишком явные различия.

Греки, следуя традиции, возглавляющие парад, хотя с дорожки стадиона его отправили на воду, смотрят на публику со спокойным достоинством, как и саудовцы. Зато афганцы бесятся, будто малые дети, и кажется, что вот-вот прыгнут за борт, поплывут на берег и растворятся, хохоча, в парижском полумраке. Крохотному отряду Андорры не повезло очутиться на маленьком кораблике с неугомонными ангольцами. Бангладеш и Бутану выдали какие-то утлые, словно наспех подлатанные, баркасы. А азербайджанцы с багамцами шикуют на роскошном колесном пароходе.

Однако надо отвлекаться, потому что пришло время первого номера. Вместо рояля в кустах — рояль на бережку, и Леди Гага в компании молодых людей дает представление в стиле парижского предвоенного варьете. На каком языке, соседи из местных долго спорят друг с другом. Вроде на французском, но стопроцентной уверенности нет. А тебя впервые колет неприятная мысль. Ну, леди Гага, ну, рояль. Но штука-то в том, что варьете — это как-то чересчур очевидно, как греки во главе парада.

А на таких церемониях хочется, чтобы тебе сообщили что-то новое, неожиданное, цепляющее.

Неожиданностью вслед за Леди Гагой оказалась могучая блондинка с флагом Ботсваны, заслонившая широкими плечами группу худеньких партнеров-олимпийцев с кожей антрацитового цвета, но никак не канкан Оффенбаха от группы людей в розовом. Чуточку выбился экстравагантностью и фрондерством из общего ряда странный танец в честь реставраторов Нотр-Дама с соло гибкого юноши в спецодежде, нижняя часть которой представляла собой нечто среднее между штанами и юбкой. Однако сразу за ним экран явил сборку чемодана с хорошо узнаваемой эмблемой Louis Vuitton, а проныра в маске после небольшого паркура очутился за кулисами театра Шатле.

Там, разумеется, ставили спектакль про революцию: баррикады; Свобода с полотна Делакруа, только с предусмотрительно прикрытой грудью; какой-то женщине, выпучившей глаза, со вкусом рубят голову. И «Ca Ira! Ca Ira!».

Потом, понятно, «Хабанера» Кармен, что-то из «Собора парижской богоматери», немножко акробатики, популярная, говорят, Ая Накамура, и уже кажется, что размеренный водный парад даже позанятнее. Во время него хотя бы узнаешь, что есть на свете такое государство, как Эсватини, и у него имеются спортсмены. Не один, а несколько.

А на экране продолжался парад клише. Человека в маске занесло в Лувр, потом в музей Орсе. Перед глазами проскочили и «Прибытие поезда», и корона статуи Свободы. Похулиганили Миньоны. «Марсельезу» на крыше Гран-Пале доверили спеть Аксель Сен-Сирель. На Сене опять возник рояль, теперь — для пианиста Александра Канторова.

Любопытно, «Игра воды» Равеля — это было запланировано или экспромт? Дождь ведь как раз полил как из ведра.

Он заливал выраставшие откуда-то статуи незаслуженно подзабытых Францией женщин из разных эпох, которыми организаторы Олимпиады вносили посильный вклад в восстановление гендерной и исторической справедливости. Он поливал монголов в их униформе, встреченной миром с поразительным восторгом, и гордо стоявших на носу своего корабля палестинцев.

Кто-то судорожно пытался вспомнить: а израильтяне вообще проплывали? Что-то не заметили… Голландцы не обращали на ливень никакого внимания. А кто бы обратил внимание на такую стильную на фоне всего остального черную обтекаемую яхту, явно принадлежащую не речному флоту Парижа, а кому-то с возможностями и запросами посолиднее? Не тому ли, допустим, кому и тот чемодан со знакомыми буковками? Мост Дебийи превратили в подиум — не олимпийский, а модный. Не нашлось мужества и его выкинуть из сценария. На нем шалили модели всех полов и мастей. Бородатой женщине выпала в этой вакханалии haute couture важная роль.

Замыкающие парад делегации хозяев ближайших Олимпиад — США, Австралии и Франции — маневрировали по Сене уже ночью, в полной темноте. Маневры были удачными, а на платформе посреди реки зазвучала прекрасно знакомая всем мелодия.

Жюльетт Армане пела Imagine Джона Леннона. Она звучала и на открытии зимней Олимпиады в Пекине, взрезавшись в память, потому что во время китайской церемонии впервые показалось, что слова о мире без стран и границ для Томаса Баха приобрели какое-то особенное значение.

Не ритуальное, а почти что конкретное. Он, можно сказать, буквально повторил их тогда в своей речи. Пекинские игры состоялись в феврале 2022 года. Что ж, к июлю 2024-го актуальности у классики добавилось.

Между тем по Сене, никак не хотевшей уступать роль примы этой церемонии, понесся серебряный всадник со свертком в руках. В свертке оказался Олимпийский флаг, необходимый для протокольной части на Трокадеро. А уже после нее, после выступлений Баха и Макрона, после того, как Олимпиада открылась официально, по рукам пошел гулять доставленный куда следует факел. Руки были надежные, знаменитые руки — Зидана, Рафаэля Надаля. В моторке, то есть вновь по Сене, с великим теннисистом и ценным грузом неслись великая теннисистка Серена Уильямс, великая гимнастка Надя Команэчи, великий легкоатлет Карл Льюис.

И я внезапно понял, что мне наконец интересно по-настоящему. Потому что интрига. Куда его везут? Кто будет зажигать?

И ведь ясно, что финиш хоть и близок, но не настолько, чтобы случиться прямо сейчас. Детектив без штампов только начался. А факел привезли к Лувру. И на дорожке сада Тюильри компания тех, кому выпало держать его на этом отрезке, решающем отрезке церемонии, увеличивалась чуть ли не каждую секунду, обрастая другими легендами — Амели Маоресмо, Тони Паркер, паралимпийцы, столетний Шарль Кост в кресле-каталке...

А затем из черноты, сияя на ее фоне белыми одеждами, вышли двое. Вышли так, что не разглядеть в них в тех, кто будет зажигать факел, было невозможно,— чересчур уж собранные, как герои перед миссией по спасению планеты. А перед ними, бывшей бегуньей Мари-Жозе Перек и действующим пока дзюдоистом Тедди Ринером, трехкратными победителями Олимпиад, покачивался подсвеченный воздушный шар. Монгольфьер. И выяснилось, что олимпийский огонь — это, по сути, его гондола.

Послышалась музыка, воцарившуюся тишину одновременно и деликатно, и уверенно разорвал женский голос. Девушка в толпе зрителей вздрогнула. Я тоже на мгновение подумал, что никто, кроме Эдит Пиаф, так не справился бы с «Hymne а l’Amour». Но это с верхушки Эйфелевой башни пела Селин Дион — пару лет назад заболевшая, бросившая карьеру, но вернувшаяся, чтобы исполнить «Гимн любви», самое подходящее и Парижу, и парижской Олимпиаде, и всей эпохе, на которую она пришлась, произведение, произведение, цепляющее куда сильнее всех этих чемоданов, подиумов и баррикад, бьющее прямо в сердце, заставляющей кого-то плакать, добавляя антуражу еще капельку воды. Она-то лишней тут не была.

Алексей Доспехов