«Свобода печати есть искусство называть вещи собственными именами»
Алексей Суворин о русской литературе и о тех, кто ею управляет
190 лет назад, 11 сентября 1834 года, родился Алексей Суворин — журналист, драматург и издатель, проницательный критик и памфлетист, человек, открывший для широкой публики Чехова и превративший газету «Новое время» в образец популизма и беспринципности. Собрали его размышления о том, как устроены отношения российской власти и общества с литературой.
Конец XIX века
1
Литература и художества воспитались и выросли контрабандою. Будь они свободнее, они, вероятно, дали бы такие произведения, которые давно и мощно возвещали бы миру о великих свойствах души России. Та болезненная, ноющая, иногда стонущая нотка в этих произведениях есть жалоба на угнетение духа.
«Маленькие письма: DCXXV», 1906
2
Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост.
Дневник, 29 мая 1901
3
От главного управления по делам печати сказали, что портрет Толстого нельзя помещать ни в каком случае и никогда. Очевидно, эти парни рассчитывают на бессмертие! Действительно, бессмертные дураки, ибо трудно предположить в будущем еще больших дураков.
Дневник, февраль 1902
4
Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: «Если напечатать ответ Толстого синоду, то народ его разорвет». Утешайтесь друзья, утешайтесь, скудоумные правители. <...> Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. «Не то ложиться спать, не то вставать». Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит.
Дневник, 1896
5
Толпа — всегда толпа. Самая просвещенная — все-таки толпа. Вчера во время торжественного спектакля в коридорах во время антрактов около столов была давка. Около закуски давка. Во время несчастий в театрах — самая отчаянная паника.
Дневник, 18 мая 1896
6
Полковник Тальма, несколько лет тому, прислал мне свою трагедию, недурно написанную, — <...> «Святоша Окаянный». Цензура на сцену ее не пропустила, так как Борис и Глеб, герои трагедии, погибающие под руками убийц,— святые. А святым воспрещено являться на сцену.
Дневник, 1896
7
Когда Гоголь умер 50 лет тому назад, Тургенева посадили под арест за то, что он напечатал статью о Гоголе, назвав его гениальным писателем. Теперь Гоголь во всех учебных заведениях, и ему ставят памятники.
Дневник, февраль 1902
8
Чехов мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей <...>. Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следовало забаллотировать за «Мужиков», где он будто представил мужиков не в том виде, как следует по радикальному принципу. Поистине, ослы — эти господа, понимающие в литературе меньше даже, чем свиньи в апельсинах.
Дневник, 27 апреля 1898
9
Мне принесли пьесу «Русский Шерлок Холмс» для Малого театра, но я боюсь, что цензура подумает, что в пьесе выставлены живущие люди из департамента, которым управлял г. Лопухин, или даже он сам, и она ее не пропустит… Сколько же людей, так или иначе обиженных, тем или другим недовольных, которые пойдут в оппозицию то за себя самих, то за родных и т. д.
«Маленькие письма: DCCVIII», 1907
10
Смотритель уездного училища, Казанский, где я был учителем истории и географии,— старичок добрый и боязливый. Я, бывало, положу «Полярную Звезду» в «Русский Вестник», держа его перед собою, начну читать «Полярную Звезду». Казанский подпрыгивал от ужаса: «Что теперь позволяют, что позволяют!» Нет, досель этого не позволяют.
Дневник, январь 1900
11
В романе Гюго «L’homme qui rit» («Человек, который смеется».— Weekend) главное действующее лицо — урод, нарочно приготовленный ворами детей <...>. Рот у него был разрезан до ушей. Его любит слепая девушка Леа и роскошная герцогиня Джосиана, испробовавшая все сладости жизни. Первая любит, не видя его уродства; вторая именно за уродство. Любви с уродом она еще не испытала, а потому горела желанием испытать. Нечто подобное было во влиянии г. Горького на русское общество.
«Маленькие письма: DCLVIII», 1906
12
Низы и верхи восхищались им (Горьким.— Weekend). Низы — потому, что он говорил их языком и их ненавистью, верхи — потому, что они не испытали еще удовольствия быть «на дне» с его обитателями, не признающими никаких нравственных законов, никакого удержу. Заманчивый перец распущенности манил и высший свет и возбуждал его к распаду.
«Маленькие письма: DCLVIII», 1906
13
О Тургеневе я уже говорил в газете. Среди общества он явился учителем. Он создавал образы мужчин и женщин, которые оставались образцами. Он делал моду. Его романы — это модный журнал, в котором он был и сотрудником, и редактором, и издателем. Он придумывал покрой, он придумывал душу, и по этим образцам многие россияне одевались.
Дневник, апрель 1896
14
Как в общественных садах ставят заявление, что «сад поручается вниманию публики», так и сцена. Можно свистать и аплодировать, но нельзя не давать слушать пьесы. Доставить ее необходимо и для того, чтоб прекратить разговоры о ней, чтоб сказать кучке скандалистов, что они не правы, что в пьесе нет ничего непозволительного. Если публике она не нравится, она может запретить пьесу, не посещая ее, и, наконец, шикать ей.
Дневник, 23 декабря 1900
15
Три сестры на сцене плачут, но публика нимало. Все какая-то дрянь на сцене. На сцене должны быть трагические личности. Говорят, что «трагедия — скука», немало. Живут, как и миллионы живут у нас и везде. Мечтают о Москве, о профессуре, о науке, о любви.
Дневник, 10 февраля 1902
16
Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошел за сцену его поздравить. Он шел мне навстречу в зал и сказал радостно: «А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!» Несколько девушек несли ему по залу в это время большой лавровый венок.
Дневник, 28 сентября 1899
17
Бедовое у нас дело. А что такое печать? Сегодня Булгаков вычеркнул из фельетона Меньшикова о бесполезности отсылки в Маньчжурию табаку, потому что табак посылает императрица. Дело не в императрице, а в той стадности, которая подражает ей.
Дневник, август 1904
18
Свобода печати есть искусство называть вещи собственными именами, а не псевдонимами, искусство критики общественных и правительственных действий. Говорю искусство, ибо свобода печати сообразуется со степенью развития общества, с его настоящими и серьезными потребностями, с его законами. Это такое же искусство, как ораторское, как адвокатское.
«Маленькие письма: DIII», 1904
19
Борьба идет не за существование только, но за господство. Это во всем. В жизни, литературе и политике.
Дневник, июль 1907
20
Скоро 35 лет моей литературной деятельности. <...> «Поэт поет, как птичка», сказал Гёте. Во мне было нечто подобное. Все совершавшееся вызывало мысли, будило, раздражало; я негодовал, горел, трусил, проклинал себя и других. Но, когда все это выливалось на бумагу и я имел успех у читателей,— был удовлетворен. А это было напрасно. Мысль и чувства сжимала цензура, сжимала то, что путем десятилетий накоплялось под давлением нашего режима.
Дневник, февраль 1893
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram