Почему Жак Лакан такой сложный и при чем тут любовь

В издательстве Ad Marginem вышел первый том «Написанного» Жака Лакана — главного сборника текстов одного из самых значимых французских интеллектуалов ХХ века, совершившего переворот в психоанализе и повлиявшего на всю гуманитарную мысль. Игорь Гулин поговорил с переводчиком книги Александром Черноглазовым и ее редакторами — психоаналитиками Асей Власик и Софьей Лосевой — о том, почему Лакан такой сложный, существует ли «я» и как связаны истина и любовь.

В Россию Лакан пришел в рамках моды на французскую теорию, вместе с Батаем, Делёзом, Деррида; он до сих пор воспринимается читателем как часть этого поля. Собственно лакановский психоанализ появился здесь позже. Как соотносятся Лакан-теоретик, литератор, и Лакан клинический — автор идей и техник, имеющих отношение к лечению людей?

Александр Черноглазов: Лакана привезли из Франции в Россию все же именно психоаналитики, но интерес к нему поначалу действительно был в основном среди филологов и философов. Уже потом появились люди, которые решили, что будут работать в этой традиции как психологи. Сейчас в России лакановский психоанализ находится на подъеме, но я надеюсь, что эта книжка даже переживет его, потому что это часть европейской культуры, удивительный памятник французской словесности.

Ася Власик: У нас-то, конечно, есть надежда на то, что психоанализ выживет.

Софья Лосева: Он и не такое вообще-то переживал. Русские психоаналитики были первыми кто, перевел Фрейда на иностранный язык, они активно работали; их поддерживала советская власть, пока она же их и не запретила в конце 1930-х. Лакан приехал сюда в 1990-х не только как часть французской моды, но и в рамках возрождающегося интереса к психоанализу как таковому.

АВ: В англоязычном мире ситуация хуже. Там Лакан вообще практически не преподается на психологических факультетах, его изучают литературоведы в составе структуралистской и постструктуралистской теории. Но у нас, редакторов, позиция однозначная: Лакан интересует нас прежде всего как психоаналитик.

Каждый раз, когда открываешь Лакана, возникает вопрос: почему эти тексты настолько трудны для чтения? Скажем, Фрейд всегда пишет так, чтобы доходчиво донести свою мысль, какой бы сложной она ни была. Лакан пишет максимально извилисто, уклончиво, так что возникает ощущение, что это тексты, предназначенные только для глубоко посвященных.

АВ: Стоит сказать, что Лакана тяжело читать и по-французски тоже. Помимо сложных концепций есть и проблема его стиля — архаичных слов, чрезвычайно запутанных конструкций. Из некоторых замечаний Лакана очевидно, что он вполне намеренно создавал эти сложности, не упрощал слушателям задачу восприятия своих текстов и семинаров. Самое простое объяснение: любая речь усыпляет, действует гипнотически. Сложность — попытка Лакана разбудить аудиторию. Для этого нужен стиль, который привлекает хлесткими формулами, но оставляет смутные очаги понимания, требует включения: перечитывания, обсуждения с коллегами — чтобы в конце концов это можно было применять в клинике.

АЧ: Книга, которую мы сейчас издали,— это сборник его выступлений разных лет. В основном они были сделаны для небольшой аудитории людей, имевших отношение к психоанализу. Когда в 1966 году Лакан их публиковал, то вовсе не имел в виду эту аудиторию расширять. Он уже был знаменитостью благодаря своим семинарам, но при всей популярности почти не публиковался. В результате его слушатели начали печатать работы, перетолковывая его идеи. Он опасался плагиата, и ему нужно было утвердить свой приоритет в постановке и решении некоторых вопросов. Я бы сказал, что задача этого сборника была в том, чтобы пометить свою территорию.

Как же соотнести то, что эта книга — такой прагматический профессиональный акт, с тем, что, как вы говорите, это большая французская литература?

АЧ: Чтобы пометить территорию, нужно пометить ее чем-то очень своеобразным. Ведь то, чем ее метит собака или кошка, имеет резкий, очень отчетливый запах. Такой же отчетливый запах есть у речи Лакана. Вы ее ни с чем не спутаете. Но у этого своеобразия есть серьезные основания. Лакан считал: мы на самом деле думаем вовсе не так, как нам кажется, что мы думаем. Человека, который читает лекцию или пишет статью, это тоже касается. Обычно наша речь наивна: «я — это я, и я сейчас скажу, что я думаю». Речь Лакана никогда не наивна в этом смысле. Он отдает себе отчет: в речи всегда говорится нечто иное — отличное от того, что человек намеревается сказать.

Тут мы уже переходим к связи манеры Лакана и его идей. Можно ли, упрощая, описать его открытие? Какой шаг Лакан делает по отношению к тому же Фрейду?

АЧ: Лакан — часть французской культуры середины прошлого века, а это была гуманитарная культура слова; ее составляли люди, которые свободно читали на латыни. Помимо того, это были люди, открывшие для себя лингвистику. Лакан считал, что Фрейд не мог адекватно выразить некоторые вещи, потому что в его распоряжении еще не было этого научного аппарата. По Лакану, проблема фрейдовских последователей (особенно в англоязычных странах) была в том, что они ушли от изначально присущей психоанализу словесности. Они считали, что все дело в вытесненных эмоциях: вот вы нахмурились, и я могу угадать по вашему лбу, что вы там чувствуете. Лакан же высказал гипотезу, что бессознательное устроено как язык. Вы страдаете: у вас депрессия, бессонница, заикание. Вы приходите к аналитику, и он вместо того, чтобы ответить на ваши жалобы, показывает, что ваши симптомы — язык, на котором говорит ваше бессознательное. Как обычно лечат душевную боль? Дают пилюлю. Тогда человек — это организм, это не словесное существо. Или психолог человеку что-то внушает, учит: слово служит инструментом манипуляции. Лакан считает, что человек — это не объект — то, о чем говорят,— а субъект — тот, кто, даже не подозревая об этом, говорит сам, чье бытие и есть его речь. Этот субъект хочет быть понят и признан. Психоаналитик должен услышать его речь и на нее ответить.

Как эта необходимость признания соотносится с его идеей, что субъект — это иллюзия, которая возникает уже внутри речи, что это конструкция?

АВ: Здесь важно разграничение. Лакан говорит про признание субъекта бессознательного. Иллюзией же является «я» — мое представление о самом себе.

У Фрейда ведь не совсем так: «я», эго, для него вполне существует — не в меньшей степени, чем бессознательные желания. Как происходит этот поворот?

АЧ: В двух словах, переворот заключается в следующем: Лакан напомнил своим современникам, успевшим позабыть это, что фрейдовское эго — воображаемая инстанция, комплекс сопротивлений, которые не позволяют состояться подлинной речи субъекта о его желании. Но парадоксальным образом бессознательное говорит только в речи «я», его языком. Задача психоаналитика — расслышать эту речь, скрытую внутри речи.

СЛ: Отсюда вытекает вся техника психоанализа. Человек говорит вроде бы в полном сознании, но может внезапно брякнуть какое-то слово, которое из его речи выбивается — указывает на бессознательное. Это происходит, например, в оговорках. Или в рассказах о снах. При этом Фрейд считал, что язык бессознательного можно полностью расшифровать, перевести на язык сознания, а Лакан уже так не думал.

АВ: Это вообще большая проблема для психоанализа: что такое сознание? Примечательно, что Фрейд мечтал написать работу, которую хотел назвать «Сознание», но так и не смог. Но Лакан действительно много занимался проблемой формирования «я». Про это, в частности, известная статья о стадии зеркала.

Стадия зеркала — главная вещь из Лакана, которая вошла в более или менее популярный оборот, хотя, конечно, в упрощенной версии: ребенок смотрит в зеркало и говорит — вау, это я. Что это на самом деле за вещь?

АВ: Дело в том, что перед маленьким существом стоит огромная проблема. Есть масса ощущений от собственного тела, есть большие головы, которые над ним наклоняются, приносят поесть и так далее. Если ты наблюдал маленьких детей, они далеко не сразу начинают говорить о себе в первом лице. Формирование «я» происходит в определенный момент: когда все хаотические ощущения, что у нас есть, вдруг описываются каким-то словом — например, словом «Ваня», которое приходит от мамы. Но еще и образом — ребенку показывают его фотографию или отражение в зеркале: «вот это — ты». Удивительно: что-то вне его тела оказывается тем, чем он является. Отсюда Лакан и выводит, что «я» на самом деле отчуждено от субъекта, оно — вовне.

Как соотносится «я», которое существует только в речи, и «я» как образ тела? И что происходит с этим «я» в анализе?

АВ: Есть такой вполне популярный термин — «идентификация». Есть нечто, про что ты решил: «я» — «это». Это может быть и образ, и слово. Например, человеку в детстве сказали: ты — обормот; и что-то в его жизни этим словом бессознательно определяется. Сказав это слово аналитику, он может перестать этим быть. Процесс психоанализа можно описать как постепенное раздевание, отказ от разного рода идентификаций, которые мешают делать в этой жизни то, что хочется. В анализе человек освобождается от тягостного груза этой одежки.

А почему Лакан настолько жестко противопоставлял свою школу всем остальным направлениям психотерапии?

АВ: Дело в том, что люди очень ценят эмпатию, понимание. На этом обычно и основана терапия. Но с точки зрения лакановского анализа, когда нам кажется, что мы чувствуем или понимаем, что происходит с нашим пациентом, мы ошибаемся — перестаем слышать то особенное, уникальное, что есть у субъекта, пришедшего к нам в кабинет.

То есть то признание, о котором шла речь, к пониманию не имеет отношения?

АВ: Именно. При том что это признание субъекта — субъекта желания — может давать ощущение, что тебя понимают. Когда психоаналитик на стороне твоего бессознательного желания, часто кажется: вот это единственный человек в мире, который меня понял.

АЧ: Там действительно происходит понимание, просто оно другое. Когда ваш бессознательный субъект будет наконец расслышан аналитиком, произойдет вспышка — он одновременно проявится и исчезнет, потому что ваш симптом прошел.

Симптом прошел, субъект исчез, что же осталось?

АЧ: Здесь у Лакана возникает категория истины. Вы узнаете истину о себе. Обычно вы думаете, что ее можно узнать от другого — от ученого, психолога, гуру или от Бога. Лакан пытается показать, что истина — в вашей речи, вы — ее носитель. Вы приходите к аналитику в надежде, что он знает, и уходите от него, поняв, что не он знает, а вы.

АВ: Можно сказать и по-другому. Мы пытаемся представить себе субъекта бессознательного как маленького гомункулуса, который где-то там спрятан и периодически в разных ляпсусах себя проявляет. Но вообще-то для Лакана иллюзией является не только образ «я»; истина субъекта бессознательного — тоже иллюзия. Субъект может идентифицироваться, скажем, со словом, от которого он в процессе анализа отказывается. Но это цепочка: ты произносишь одно слово, потом второе, третье — а ты не то, и не другое, и не третье. Невозможно высказать всю истину до конца, как и полностью излечиться от симптома, и в этом тоже новаторство Лакана по отношению к Фрейду.

АЧ: Это еще одна причина сложности лакановского стиля. Всякая связная теория для него — это хорошо организованный бред, а его текст не дает выхода к такому бреду. Как бы вы его ни читали, у вас не сложится отчетливая система, не появится смысловой вселенной, в которой вы удобно себя почувствуете.

Здесь будто бы много специфического для французского модернизма: разрушение смысловых связей, наслаждение разрывами. Это определенная чувствительность: сюрреализм и все, что вокруг, то, что потом перешло в постмодернистскую теорию. Лакан же даже публиковался в сюрреалистских журналах. Насколько его идеи рождаются из этого контекста?

АВ: Да, он был дружен со всей этой публикой. Некоторых из них он даже лечил.

СЛ: Конечно, Лакан пользовался интуициями сюрреалистов — так же, как он пользовался идеями лингвистов, антропологов, современных ему математиков, но то, что он говорит о человеке, не сводится ни к одному из этих дискурсов. Всякий автор существует в своем контексте. Про Фрейда тоже часто писали: он укоренен в своей эпохе и его открытия не так уж универсальны. Но до него буквально не существовало бессознательного; были ведьмы и умалишенные. Разумеется, на Лакана влияло то, что было вокруг него. Но я думаю, он следовал в первую очередь за устройством языка и психики — не потому, что это было модно, а потому, что так подсказывал сам объект исследований.

АЧ: Натали Саррот когда-то придумала выражение «эра подозрения». Это эра, которая началась с Ницше, Маркса и Фрейда и благополучно продолжается дальше: развенчаны большие смыслы, мы живем в плюралистичном мире — это все общее место. C одной стороны, Лакан — сын своей эпохи, он даже находится на гребне этой волны подозрения. Но с другой — его, на мой взгляд, все-таки не стоит ставить в один ряд с Деррида и другими идеологами постмодерна. Он не культивирует многозначность. Может быть, истину невозможно высказать целиком, но голос истины можно расслышать. Более того, истина упорно повторяется и будет повторяться, пока не будет признана. В этом — весь смысл анализа.

То есть, получается, истина — это боль субъекта?

АЧ: Да, и тут есть определенный этический посыл. Лакан говорил: главный императив современности — наслаждайся! Мы все хотим наслаждаться жизнью. Но на самом деле человек для Лакана — не эгоистическое существо, которое стремится только к удовольствиям. Это близко к тому, что писали, например, французские богословы XVII века: важнее всего для человека любовь другого. Ребенку важно получить не грудь матери, а ее любовь; мистик хочет от Бога не здоровья, благополучия или даже царствия небесного, а именно любви. Эта традиция жива в Лакане. Человек — каким бы подлецом он ни был — это существо, которое бессознательно взыскует любви. Нечто внутри вас требует любви, и пока не добьется ее, оно вам покоя не даст.

АВ: Но психоаналитик не может ответить на это требование любви буквально. Тем самым он закрыл бы для пациента возможность что-то узнать о своем уникальном желании и действовать в соответствии с ним. Психоанализ — это путь желания.

---

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram